Старомодная манера ухаживать

Боже, прости, что я так бесстыдно взываю к твоему имени, у нее были самые восхитительные маленькие ножки к востоку от Гринвича. Со мной было вот что: сначала я смотрел на эти ножки, завороженный, чистый, приблизившийся к истинному свету, как близки были к нему Гавриил, Рафаил, Уриил, Селафиил, Иегудиил, Варахиил и архистратиг, имя которого я ношу. Во мне постепенно нарастала волна… Ее ножка, выскользнувшая из туфельки, детской, представил я себе в этот момент туфельку моей, а не ее дочери, и шагнула ко мне… Меня бьет дрожь, когда я говорю об этом. И тогда я ухватил эту ножку, дрожащими пальцами сорвал с нее белый детский носочек и взялся за ее большой пальчик, на пару миллиметров короче других, а это, как говорила моя бабушка, означало, что она переживет своего мужа, человека сверхпорядочного, которого я знаю очень много лет. Даже позволю себе сказать — и это правда, — что я считаю его другом, если так можно назвать долгую, годами культивируемую и глубоко скрываемую взаимную неприязнь. А почему бы и нет, ведь у дружбы, как и у любви, тысяча лиц. Я облизал жену своего друга с головы до пят, не пропуская ни одного миллиметра ее кожи, ни одной ложбинки, ничего, и так очистил ее от всех грехов, приуготовляясь к встрече с ангелом…

…потом мы сидели и разговаривали. Это интересное занятие, при условии, что слушать надо чужой, а не собственный голос.

— Старею, — сказала она.

— Чего ты вдруг?

— Знаю, что пока не так заметно. Однако стала нервной, больше не разговариваю с мужем, не могу вспомнить, когда мы в последний раз смотрели друг на друга как любовники, ору на дочь, живу хаотично. И все у меня болит, то есть, ничего конкретного, но постоянно чувствую какую-то боль.

Полагаю, и с вами время от времени случается нечто подобное — когда кто-то произносит ваши слова и вам кажется, что собеседник читает ваши мысли. Это было то самое святое согласие, которое посетило меня, когда мы читали друг другу домашние задания о наступлении весны и о кольчатых червях, наших далеких предках… Постой, ведь я хотел тебе сказать то же самое…

— Знаешь, — продолжила Мария произносить мои слова в посткоитальной немоте комнаты, пока снаружи жара продолжала превращать Новый Белград в безлюдную пустыню, с высотками, сложенными из тысяч безбожных монашеских келий, в которых вместо икон мерцают экраны, — призрачными крепостными строениями, переполненными такими же одинокими людьми, какими в тот момент были мы с ней, несмотря на то, что за мгновение до этого дышали в унисон, — знаешь, теперь я уже ничего не понимаю. Совсем, абсолютно, полностью Ничего, с большой буквы. За что ни возьмусь, сталкиваюсь с болью, все заканчивается болью. Вот и любовь, она только прелюдия к боли, разве, если мы кого-то любим, не делаем ли мы это ради того, чтобы, когда все закончится, погибнуть от боли, чтобы…

— Ты преувеличиваешь, — сказал я, чтобы утешить ее, хотя сам (повторюсь) думал точно так же.

— Нет, ничуть. Если любовь существует, то с ним сначала тоже была любовь, а потом исчезла, не сразу, постепенно, по миллиграмму в день, и так годами, ты не поверишь, но в итоге из нашей жизни навсегда исчезла нежность, все стало просто привычкой, буквально все, любовная близость превратилась в привычку, ни он, ни я не перенапрягались, главное было — взять, ничего не возвращая взамен, никогда не отдаваясь…

Да, именно так, подумал я, и у меня то же самое. Но ничего не сказал. Она сделала это вместо меня:

— И тогда, очертя голову, полагая, что наверстываем упущенное, бросаемся в подобные связи. Ничего личного, ты вполне симпатичен, к тому же так хорошо пишешь домашние задания (тут она улыбнулась), но в конце концов все закончится болью, единственное, что растет в нас, — это боль, только она не прекращается, а лишь нарастает, пока мы живы, а может, и потом…

— И что хуже всего, — подхватил я, — осознание этого не ослабевает. Я все могу объяснить себе, все могу сделать осмысленным, но это вовсе не означает, что боль прекратится, напротив, мне кажется, что чем больше мы ее познаем, тем сильнее она становится, отчаянье нарастает вместе с нашей уверенностью в том, что мы рождены для боли.

— И все, что мы делаем, всего лишь временные решения, тушим пожар бензином.

— Иллюзия.

— Да, именно так, иллюзия. И ничего другого. Вновь и вновь боль, всегда только боль. Она должна оправдывать каждое наше действие, которым мы пытаемся уверить себя в том, что все хорошо, все это какие-то логичные, как бы рациональные выдумки, с помощью которых мы пытаемся преодолеть хаос и растерянность, но в конце остается только боль, несмотря на весь наш жизненный опыт. Всегда все повторяется сначала.