Старопланинские легенды

— Крепкий оказался ремень, — развеселившись, беззаботно смеялся дед Давид. — Крепкий — так его затянул, что голову к земле пригнуло. Глаза на лоб полезли, как у ящерицы раздавленной. Погоди, увидит он, как людей скидывать! Я ему покажу…

Дед Давид считал это происшествие пустяком; он не обнаруживал ни волнения, ни испуга. И с каждым днем становился все самоуверенней, бесстрашней. Пить начал заметно больше; но в то же время как-то помолодел, пополнел, стал румяней; ополченские усы его были всегда лихо закручены. И поступь сделалась тверже, тяжелее. Он вытащил откуда-то старинные шпоры, привязал их к сапогам, и дрожащий звон их длинной струйкой вился вокруг таможни.

Он стал хвастать, чаще заговаривал о прошлом, о своей борьбе с Атиш-Пехливаном. Иногда подходил к очагу, брал одну из больших сабель, рассматривал ее с улыбкой, потом вынимал из ножен, и длинный ржавый клинок ее свистел в воздухе. Расставив ноги в высоких сапогах со старинными шпорами, он махал большой длинной саблей, и лицо его сияло вдохновением, белые усы торчали вверх, а густая сеть морщинок возле глаз означала какую-то лукавую, веселую и злую улыбку.

Стали слышаться жалобы на грубость деда Давида. Он ссорился с проезжающими, вступал в спор с секретарем, роптал против самого Деда. С Рафаиловым он опять поругался — да так, что дело дошло до драки. А однажды вечером, когда уже стемнело, возле таможни поднялся крик; где-то совсем близко забренчали колокольчики овец; два голоса сливались и перебивали друг друга; потом наступила тишина и послышались тупые удары: один, два, три… Колокольчики зазвенели чаще, отара овец стала удаляться, и вместе с ней в темноте замирал старческий голос, в котором слышались слезы.

— Сколько раз я ему говорил, — вернувшись, сказал дед Давид, усталый, отдувающийся. — Не води здесь, говорю, ходи другой дорогой. В поле места много… Нет, ни в какую! Ну, так вот тебе траву, будешь помнить…

Это дед Давид побил старого чабана Петра Горештника, вся вина которого заключалась в том, что он в поисках лучшей травы для овец гонял их иногда к таможне.

Как и прежде, Милан не смел ничего сказать деду Давиду. Но такой, каким тот стал в последнее время, он ему очень не нравился. Беспечность и самодовольство, проступавшие даже в крепкой красной шее деда Давида, надменная суровость и грубость его производили на Милана тяжелое, отталкивающее впечатление. Он невольно вспоминал неожиданную кротость, старческую доброту и мягкость, обнаруженные дедом Давидом, когда тот услышал проклятия Рафаилицы; вспоминал его вечную задумчивость, его тайное страдание, его тревожные сновидения, бред и тот бесконечно жалобный, горестный вопль, смысл которого по-прежнему был ему непонятен: «Не надо, не надо, мама!» Этого деда Давида больше как не бывало. Перед ним был жестокий, несдержанный, упрямый, неуживчивый человек. И самое скверное — всегда пьяный, вечно распространяющий вокруг себя запах водки.

Но Милан не отличался твердостью характера и, находясь в обществе деда Давида, разговаривал с ним, смеялся. Горькие, безрадостные мысли лезли ему в голову, только когда дед Давид уезжал в город. Как-то раз, глядя ему вслед и провожая взглядом большого пепельного коня, уже скрывающегося в облаках пыли и лучах солнца на сельской улице, Милан обернулся и увидел Петра Горештника. В расстегнутой на груди рубахе и с длинным пастушьим посохом в руке, окруженный огромными псами, старик незаметно подошел к таможне. Отара его паслась неподалеку, и дувший тем ранним утром легкий ветерок был полон запахом трав и разогретой земли.

— С добрым утром! Начальник-то здесь? — спросил Горештник и, тут же заглянув в открытую дверь канцелярии, увидел начальника. Не обращаясь уже больше к Милану, он прислонил свой посох к стене, снял шапку и вошел.

— С добрым утром, господин начальник. Я к вам — прямо сказать — с жалобой…

— Милан, — послышался мягкий голос Деда, — закрой дверь и займись своим делом.

Милан закрыл дверь. Попробовал подслушивать, но ничего не было слышно, так как Горештник, против своего обыкновения, говорил тихо. Пробыл старик довольно долго, и, видимо, Дед усадил его рядом с собой, так как его собственный голос доходил тоже неотчетливо, издалека.

Наконец Горештник вышел. Взяв посох и надев шапку, он поглядел на Милана; теперь в голубых глазах старого пастуха было более спокойное выражение. Милан пошел с ним.

— Все ему выложил, — заговорил Горештник, став в сторонку и вынимая кожаный кисет, чтобы свернуть себе цигарку. — Все. Так и так, мол, говорю, господин начальник… Как же это? Он что — таможенник или господь бог?.. Какое он право имеет бить меня, старого человека?..

— Так и сказал?