Старопланинские легенды

По старой привычке он, как и прежде, примечал то, что помогало ему предсказывать погоду. Перед тем как вернуться в лагерь, он всегда оборачивался на запад: не в тучку ли садится солнце. Или, послюнявив палец, поднимал руку вверх: кожа при этом делается чувствительной и даже самый слабый ветерок ощущается, как легкая, приятная ласка, позволяя безошибочно определить его направление. И Стоил радовался, если ветер дул с востока, с моря. Этот ветер — влажный, легкий, приятный. От него хлеба быстрей поднимаются, становятся густо-зелеными, веселыми.

По вечерам, когда лагерь стихал и в землянке все засыпали, Стоил еще долго не спал. Ему казалось, что он дома, и он сочинял себе всякие дела и заботы насчет пахоты и сева, строил планы, давал указания работникам, обходил стойла, присматривал за скотом. Разволновавшись, он подолгу не мог заснуть. Это повторялось каждую ночь и стало неизменной и приятной привычкой. А когда, усталый, измученный, он наконец засыпал, то и во сне видел все те же картины и наутро с тем же волнением пытался до малейших подробностей восстановить в памяти свои сны. Он теперь часто писал домой. Писал длинные, бесконечные письма. Давал подробнейшие указания и советы, что и как делать. Он знал, что все это и без него известно, что все будет сделано честь по чести, но, давая эти наставления, он как бы сам приобщался к любимому труду и испытывал от этого наслаждение.

В деревне, помимо общего, всем известного календаря, существует и другой, самобытный и своеобразный. По этому календарю год разделяется на два больших периода. В первом счет дням начинается с Димитровдня, во втором — с Георгиевдня{9}. Когда приступать и когда заканчивать пахоту, сев, жатву; тысячи правил, наставлений и примет — чего только нет в том календаре! И Стоилу доставляло удовольствие каждый день прикидывать, какое нынче число, если считать от Димитровдня, и какая работа приходится на это число.

— Среда… Сто седьмой день пошел, — говорил он. — Святой Влас, значит. У кого волы есть и другая скотина, тому в этот день работать не след.

А в другой раз:

— Сто двадцать третий… Четверг. Как дни летят! Сто двадцать третий! Хаджи Павел сказал: «На сто двадцать третий перекрестись да за соху берись!»

В разных вариантах это повторялось ежедневно, так что Никола принялся потешаться над ним и дразнить.

— Голубь ты мой! — говорил он Стоилу. — Смех берет на тебя глядеть. Сто двадцать третий, сто двадцать шестой. Тысяча, две тысячи! Хаджи Павел сказал то, Хаджи Павел — это. Мало ли что он сказал; а вон турок другое говорит…

Стоил похудел, глаза у него глубоко запали. Но вместе с тем он стал еще более терпеливым, кротким и набожным. Он знал наизусть множество тропарей, ирмосов и катавасий. Когда ему случалось оставаться одному в землянке либо в поле за лагерем, он пел их с благоговейным умилением и на его глаза наворачивались слезы. По утрам солдаты, наскоро умывшись, крестились, обнажив головы и глядя на восток. Стоил исполнял этот обряд ревностней всех и с большим смирением. С непокрытой головой, высокий, широкоплечий, он становился лицом к востоку, несколько раз осенял себя крестным знамением и по своей привычке, задержав руку на груди, продолжал недвижно стоять в глубоком раздумье, шепча про себя слова молитвы. Перед ним, прямо над зеленым простором поля, вставало огромное багряное солнце.

VII

Как-то в одно из воскресений в гости к Стоилу приехал Делчо. Тот самый молодой артиллерист, который во время походов часто появлялся на красивом белом коне около седьмой роты и простодушно спрашивал солдат, где его дядя, не представляя себе, что кто-то может не знать, что его дядя — это высокий ефрейтор. Так было первое время. Солдаты поглядывали тогда на Делчо равнодушно, даже враждебно, как смотрит на кавалериста всякий усталый пехотинец. Одни только окидывали его взглядом, не отвечая, другие желчно подшучивали, говоря, что серый волк ему дядя. Но потом они привыкли к нему, паренек пришелся им по душе. Постепенно все перезнакомились с ним и сдружились, и узы родства, связывавшие его со Стоилом, словно распространились на всю роту. «Наш Делчо едет!» — добродушно и радостно говорили солдаты, лишь только замечали вдалеке Делчо на его белом коне.

Последнее время Делчо не приезжал, и теперь Стоил очень обрадовался ему, расчувствовался почти до слез. Первой мыслью, явившейся к нему и не покидавшей его, была мысль о том, что теперь хоть будет рядом близкий человек, которому можно излить душу. О чем говорить и как — он еще не знал, но готовность к этому сквозила в каждом его взгляде, в каждом слове. За последние дни он вконец измучился. Всякое большое страдание порождает большую любовь, и Стоил относился теперь к Делчо особенно внимательно, нежно, даже любовно. Огромный, неповоротливый и неуклюжий, он и в этом был так нескладен и смешон, что паренек конфузился и краснел.