Старопланинские легенды

Пить еще не начали, и потому ссора быстро угасла. Навеселе был только Торашко-каменщик, который пришел раньше всех — дом его был поблизости, на горе. Задумал как-то Торашко расширить двор и начал копать землю возле дома. «Воюю с горой!» — говорил он. Но из-под земли полез хороший камень, и Торашко решил стать каменщиком. Теперь возле его дома всегда высились груды тесаного камня, готового для продажи. Они походили на стены крепости. Поэтому Торашко любил говорить: «Знать никого не желаю! Слышите? Я живу в Порт-Артуре!» Но говорил он это, когда бывал пьян, и у него выходило: «Я живу в Портартыре!»

Во время ссоры Торашко помалкивал, но внимательно ко всему прислушивался. Он ни с кем не был согласен, всех считал неправыми. Но у него в пьянстве был свой заведенный порядок, и минута для объяснений еще не настала. Он только слушал и метал сердитые пронзительные взгляды то на одного, то на другого из говоривших, словно хотел сказать: «Я вам еще покажу». От злости он громко стучал кулаком по столу и требовал еще ракии.

Разговоры стихли, все разбрелись по углам. За одним из столов староста и несколько близких ему людей беседовали о политике.

— Драган опять в город подался — начальству жаловаться, хочет выборы опротестовать.

— Только зря старается!

— Приходила его жена. Не знаю, говорит, что и делать с моим Драганом. Совсем голову потерял с вашими деревенскими выборами. Во сне вскакивает и кричит: «Кассация!»

Все засмеялись.

— Кассация, значит! Она жену мою спрашивает: тетя Мария, объясни, что такое «кассация»?

— А та?

— Что та? Ладно, ладно, — говорит. — Пусть по пивным болтается, пусть бездельничает! Дело тут не в кассации, а в том, что до работы касается.

Все снова громко засмеялись. Староста наклонился низко над столом, оглянулся по сторонам и перешел на шепот.

За другим столом дед Иван, позабыв о ссоре, рассказывал:

— Не говори так, Миал, сегодня большой праздник. В этот день святой царь Костадин и царица Елена нашли честный крест, тот самый, на котором распяли Исуса Христа. Хаджи Злати, вернувшись с поклонения гробу господню, принес от него кусочек — маленький такой, с крошку величиной. Я тогда ребенком был, а все еще помню: кусочек дерева, черный как уголь. От всего помогает.

— Как же, помогает!

— Эх, Миал, с каких это пор ты стал таким еретиком?

Дед Иван засмеялся и закурил цигарку, вставленную в длинный тростниковый мундштук.

В корчму вошел Илия, полевой сторож, — высокий, загорелый, с крымкой за спиной, — и от него будто пахнуло свежестью зеленых нив. Он поискал глазами старосту, убедился, что тот в корчме, и, выйдя за порог, тотчас вернулся, ведя за собой какого-то незнакомого мужика.

— Господин староста, — сказал он зычным голосом. — Вот поймал одного, пас лошадь в ячмене Татар-Христо, у виноградников.

Разговоры сразу смолкли. Все обернулись к незнакомому крестьянину: это был щуплый, оборванный мужичишка. По одежде было видно, что он из другого села. На одном глазу у него было бельмо, отчего он казался косым.

— Ты слышишь, староста, слышишь? — закричал дед Иван. — Что я тебе говорил? А?

— В моем ячмене, значит, был? — спросил Татар-Христо. — В моем ячмене?

Он встал, выбрался из-за стола, вроде бы спокойно сделал несколько шагов и вдруг кинулся на незнакомца.

— И что за народ! — закричал он. — Как это так? Пойти топтать чужую ниву, чужое добро — то, что полито нашим потом! Кто ты? Откуда взялся, разбойник?

Он побагровел, на шее его вздулись жилы. Вытаращив глаза, он занес было над крестьянином кулак, собираясь ударить.

— Дай ему, дай! — подзуживал дед Иван.

— Стойте! — крикнул староста. — Существует закон. Сядь на место, дядя Христо. Ты зачем зашел в ячмень? — обратился он к незнакомому крестьянину.

— Нет, господин староста, не заходил я туда. Лошаденка у меня больная. Остановился я на дороге, у самого края нивы. Дай, думаю, посмотрю, станет она есть или нет, — ведь когда скотина больна, она не ест. И не притронулась, ни одного колоска не тронула…

— Врет, господин староста! — крикнул Илия и свысока, по-орлиному, смерил крестьянина взглядом. — Врет, посреди поля был.

— Штраф! — сказал староста. — Сто левов штрафу. А ну, выкладывай деньги!

— Сто левов! Да откуда я их возьму? Сто левов! Бедняк я, нет у меня. Сто левов!

— Ну-ка, Илия, обыщи его! Посмотри, сколько у него денег.

Но, прежде чем Илия до него дотронулся, крестьянин сам сунул руку за пояс, вытащил прикрепленный к шейному шнурку синий рваный кошель и начал в нем медленно, мучительно рыться. И как будто только теперь все заметили заплаты на его старой одежонке. Дрожащими руками он вытащил огниво, кремень, банкноту в двадцать левов, сложенную вчетверо, несколько мелких монет и пуговиц.

Но тут неожиданно вскочил Торашко, оттолкнул стол и крикнул:

— Оставьте человека в покое! Эй вы, люди!

Пьян был Торашко. Встав из-за стола, он пошатываясь подошел к крестьянину, обнял его и заплакал.

— Ох, братец, братец! — причитал он. — Нашли с кого деньги требовать, братец…

Он поцеловал незнакомого крестьянина сначала в одну, затем в другую щеку, отошел и молча сел на свое место.