Старопланинские легенды

Громадная колонна ползла по лесу, подобно исполинской змее, ослабевшей и ленивой, лишь кое-где показывающей свои позвонки. Шли беспорядочно, вразброд, на открытых полянах появляясь только отдельными группами. Группу Люцкана нетрудно было узнать по деревянному кресту на фуражке Люцкана да белой хризантеме, производившей такое странное впечатление среди безбрежного моря бедствий. Впереди — Рачо Самсар. Он шагает медленно, вразвалку, озлобленно ругая все на свете. За ним покачивается Вартоломей, с каждым днем все более худеющий и от этого ставший как будто выше ростом. Но он — терпеливей, и в его сиплом голосе еще слышатся веселые, добродушные ноты. Тут и Крыстан, и Митю Караколев. Оба сумели с грехом пополам сберечь свои силы, но шагают молча, с ожесточением, вперив взгляд в пространство. Между ними или немного позади бредет Люцкан. Он исхудал и ослабел больше, чем когда-либо, но переполняющее все его существо тайное блаженство растет и усиливается: лихорадочней и восторженней горят его глаза, время от времени он улыбается и что-то тихо говорит самому себе.

Белая хризантема, хоть уже и увядшая, еще приколота у него на груди, но теперь она не остается незамеченной. Грубые шутки, намеки, брань вырывают Люцкана из его восторженных мечтаний. Разумеется, вмешательство Караколева поправляет дело. Но случилось как-то, что Люцкан оказался в одиночестве. И как раз два солдата подрались из-за кукурузного початка, охваченные бешеной яростью, словно голодные волки. Люцкан невольно остановился, стал смотреть. Один из них побежал. Люцкан очутился лицом к лицу с побежденным и ограбленным. Как страшно, как искажено гневом было это лицо! Взгляд, помутневший, дикий, упал на бессознательную улыбку Люцкана, злобно впился в белую хризантему.

— А ты что зубы скалишь? Ишь цветочек нацепил!

И, не дав Люцкану опомниться, он схватил хризантему, кинул ее на землю и безжалостно растоптал сапогом.

— Постой! Не надо, прошу тебя. Постой… зачем?

Солдат еще раз обратил к нему свое искаженное бешенством лицо и скверно выругался.

— Люди с голоду мрут, а он цветочками тешится.

Люцкан поглядел на землю: от хризантемы — ни следа; поглядел вслед солдату. Глаза его наполнились слезами.

— Что такое? — спросил подошедший Караколев.

— Цветок мой растоптал. Я ему ничего не сделал, а он… растоптал цветок!

И Люцкан заплакал, как плакал, когда кидали оземь его котелок и раздирали полы его сюртука. Другой бы на месте Караколева захохотал. Но он слишком хорошо знал Люцкана да к тому же был страшно голоден и зол.

— Говори, кто. Только покажи мне его! — крикнул он.

Но солдат был уже далеко, и не такой человек был Люцкан, чтобы увидеть и узнать его среди бесконечного количества одинаковых фигур.

Это грубое обращение обижало Люцкана до глубины души. Он не умел ненавидеть, но стал всех бояться, избегать. Полный горечи, беззащитный, слабый, он чувствовал, что умирает от муки, что он несчастней и заброшенней всех на свете. Сам не понимал, почему он здесь и куда идет. Еще недавно война увлекала его; он помнил и понимал больше начало ее, этот шумный, незабываемый праздник, когда со всех сторон лились потоки цветов, сверкая на солнце, говоря на своем чудном, таинственном языке. Было прекрасно, весело. Но теперь война оказалась беспощадной, страшной, а главное неясной, ничем не оправданной. Словно какая-то злая, враждебная стихия подхватила его и понесла насильно. И он не мог ей противиться и шел, куда шли другие. Ясно было ему только одно: прошлое. Спокойная, мирная жизнь, повседневный труд, для которого требовались только хорошая погода, солнце да лоток с цветами, — эта жизнь вставала теперь в его воспоминаниях, наполняла все его мысли, и призраки, рисовавшиеся его воображению, вызывали то странное ощущение блаженства, которое не могли нарушить ни страдания, ни боль. Он походил на лунатика, преспокойно шагающего по краю бездны.

О чем только он не вспоминал, чего не восстанавливал в своей памяти. Он видел себя опять в городе, застегнутого в черный сюртук, гладко причесанного и напомаженного, счастливого своей любовью, вдохновленного вещими словами, которые нашептывают ему свежие благоуханные цветы на лотке. Часто вспоминал он и белую хризантему, так жестоко втоптанную в грязь этим грубым солдатом. Вспоминал и красивую девушку, от которой он ее получил, но черты ее тускнели, исчезали из его памяти, и вместо нее еще ярче и живей являлся образ Цветаны. И он подносил Цветане эту самую хризантему, чья снежная белизна веяла на него примирением и печалью.

— Сударыня, возьмите! — печально говорил он. — Белая хризантема. Прощание. Нет больше новой любви…

И прекрасное лицо Цветаны с черной родинкой на щеке на этот раз не улыбается. Темные глаза ее глядят на него из-под длинных ресниц внимательно и скорбно. Ему становится жаль, до боли жаль самого себя, и он, давно забывший материнскую ласку, никогда не знавший нежности сестры, мысленно склоняет голову к ее коленям и, захлебываясь слезами, говорит:

— Я болен. Умру. Скоро умру.