Старопланинские легенды

Уже второй день идет штурм Чаталджанских укреплений. Рота Люцкана залегла в ров у шоссе. Она — в резерве. Цепи близко, и оттуда доносится грозный многоголосый шум: гремят винтовки, зловеще трещат пулеметы, тупо, басово гремят взрывы гранат. Возле самого шоссе высится громадный дуб. Вихрь пуль, носящихся в воздухе, обрушивается на него сверху, стучит по крепким, как железо, сучьям, срывает с них кору, сбивает ветки и листья. Ротный командир укрылся за толстым стволом и осторожно выглядывает оттуда — вперед. Солдаты молчат, не шелохнутся. С напряженными, бледными лицами они плотно прижались к земле; фуражки их образуют прямую линию, и между ними выделяется одна, с деревянным крестом надо лбом. Это Люцкан. Вид у него спокойный; он восторженно глядит в пространство.

Никто не верил, что он выйдет живым из зловещего лагеря под Софасом. Он чувствовал себя очень скверно и, когда унесли на носилках Рачо Самсара, решил, что теперь — очередь за ним. Он был так слаб, что не мог встать: при малейшей попытке у него дрожали ноги, подгибались колени, и ему не оставалось ничего другого, как снова лечь. Но совершенно неожиданно начался штурм, и страшное возбуждение, охватившее всех, пробудило и в Люцкане такие силы, о которых никто не подозревал. Перед выступлением фельдфебель стал отделять больных от здоровых. Вечно сердитый, он во всем готов был заподозрить притворство и обман; но жалкий, больной вид Люцкана заставил его вздрогнуть.

— Ты здоров? — спросил он его.

— Так точно, господин фельдфебель! — ответил Люцкан. Только потому, что с губ его сорвалась именно эта фраза, а не другая: «Никак нет». Только эти два ответа и давал он на все вопросы своего строгого и хмурого начальника.

В сущности, ему было все равно, Оставаться ли в лагере или выступать. Он был болен — это он чувствовал ясно; но, кроме того, еще что-то лежало у него камнем на сердце, помрачая и без того скудный рассудок. На все вокруг он смотрел с тупым, оцепенелым безразличием. Единственным светлым лучом, озарявшим его сознание и возвращавшим его к действительности, были мысли о прошлом. Только эти мысли могли удержаться у него в памяти, только они могли зажечь огонь в его угасших глазах и вызвать улыбку на его бескровные, посинелые губы. Он машинально шагал вместе с другими, машинально делал то, что делали они. Иногда он немного приходил в себя; близкие разрывы шрапнели заставляли его очнуться, и он отчетливо понимал, что происходит вокруг.

— Ишь, какой турок! — весело шептал он. — Не хочет добром свою власть отдавать. Держится…

Но тотчас погружался в прежнее состояние, возвращался в мир застывших воспоминаний и, глядя, как та же шрапнель нижет в воздухе молочно-белые клубы с огненной сердцевиной, видел в них какие-то странные цветы, то исчезающие, то вновь расцветающие в пространстве.

Теперь он лежал во рву у шоссе и смотрел перед собой. Вдруг туман развеялся. Открылись зловещие очертания Чаталджанских фортов. Ни души не видно на этих голых, унылых полянах. Но за каждым курганом, за каждым холмом сверкали короткие красные вспышки: это стреляли батареи в укрытиях. Отдельных выстрелов не было слышно; все сливалось в страшный, адский гул. Этот гул с каждой минутой рос. С высокого дуба все чаще сыпались листья и ветки. Грохот, пальба, шипенье гранат, зловещее стрекотанье пулеметов — все это не только не пугало Люцкана, но, наоборот, вызывало в нем какое-то странное веселье. Он следил за красными вспышками, полыхающими по всему горизонту, и радовался, что их так много; ему даже захотелось посмеяться над самим собою.

— Хе-хе! — тихонько воскликнул он. — Люцкан сгорает в ярком пламени. Поэ-э-ма!

И продолжал с еще большим вниманием следить за красными вспышками, Они появлялись то вразбивку, то сразу, целым залпом, друг с другом сливались, догоняли друг друга. Так красиво! Словно чья-то невидимая рука с удалой, веселой щедростью разбрасывала во все стороны красные, как пламя, цветы. «Тюльпаны! — думал Люцкан. — Красные тюльпаны. Любовь, только любовь!»

Вдруг он вскочил, так как с запозданием заметил, что другие солдаты двинулись вперед и надо их догонять. Ротный командир — уже не за дубом, а шагает далеко перед ротой, широко размахивая саблей. Солдаты идут сквозь кусты, сухая листва шуршит у них под ногами, в воздухе — какие-то робкие звуки, и время от времени что-то со всей силой начинает хлестать по земле или ветвям деревьев. Лес кончился; солдаты вышли на открытую местность. Снова на горизонте рисуются мрачные очертания фортов, и за ними непрерывно сверкают красные молнии.

Люцкан глядит туда. Образ красных тюльпанов снова возникает у него в мозгу.

— Любовь! — шепчет он.

Но вдруг что-то грубо толкнуло его в грудь, у него потемнело в глазах, он пошатнулся, выпустил из рук винтовку и, вытянув руки вперед, упал ничком на землю. Кое-кто из солдат заметил это, остальные — нет. Все спешили дальше.