Старослободские повести

Работали как-то летом в поле. И вот из-за леса низко-низко вылетел самолет и пошел кругом над ними: наш «кукурузник», с красными звездами на крыльях. Господи, сколько радости всколыхнулось в бабьих сердцах! Посрывали они с себя платки, машут летчику, плачут... Самолет сделал еще один круг, покачал крыльями и сбросил листовки. Бабы, не обращая внимания на полицая, бросились ловить оранжевые и голубые листки. Хоть бы что-нибудь узнать о своих!

Ох, и долгими были эти два года под немцем. А жить опять же надо было. И детей надо было кормить... да и себя хранить. И, слава богу, и детей они с матерью прокормили, и она себя от позора уберегла. А мало ли чего не бывало тут за эти два года...

А когда пришли наши, Колюшка уже вовсю разговаривал. И, бывало, бежал навстречу каждому солдату, каждого называл папой. Ить сколько они ему, маленькому, говорили об отце!

Начали приходить письма от отца и Мишки, и как плакали от радости, что живы они. И совсем-совсем другой жизнь стала. С зари до зари работа в колхозе, пахота на своих тощих коровах, а то и на себе, все это тяжело, но это переживется. Теперь главное было, теперь молила бога — чтоб они там остались живы. Господи, как ждали каждое письмо, по скольку раз перечитывали его дома, соседям. И верилось: обойдет их лихая беда, дождутся они своих, дождутся.

 

...А потом был тот осенний день. С Колюшкой на коленях она сидела у окна, поджидала Никиту-почтальона. В деревне в тот час все ждали однорукого Никиту. И все боялись: кто знает, что принесет он нынче в своей черной брезентовой сумке. Никита знал, как ждут его и как боятся, и если кому было письмо, он еще до поворота к хате доставал его из сумки, чтоб в окно видно было, с  ч е м  он идет.

В тот день Никита без письма шел к хате. Поджалось у нее все внутри от страха, а сама успокаивает себя: дождь — вот он и не достал письмо. Вошел Никита, отер ладонью мокрое лицо.

— Мы на Пашку похоронную получили, — сказал он глухо.

Пашка — родной брат Никиты. Пашка-гармонист, Пашка-задавака. Бывало, выйдет весной в вышитой рубашке, из-под кепки челка — и идет по деревне, девок и ребят гармошкой сзывает...

Заголосила мать Прасковья, заплакала и Варвара, попритихли детишки. Никита ушел, и дочери сказали Варваре, что он оставил на лавке какой-то конверт.

 

...В конверте была похоронная на отца.

Отголосила, сколько было сил, семья. Отпричитали свое Варвара с матерью. А жить опять надо было.

Только мать не захотела жить. Слегла той зимой Прасковья, а весной, в самое половодье, проводила деревня свою лекаршу на погост.

И опять надо было жить. Работать в колхозе, растить детей, ждать писем от мужа.

 

...А потом пришел домой насовсем с искалеченной правой рукой Андрей.

 

Перед этим ей приснился странный сон.

...Гулко гудело пламя в лежанке, белый горячий свет заливал всю горницу. Девок, помнит, дома не было. Один только Колюшка сидел голый на ее кровати, тянул к ней руки и в нетерпении подпрыгивал на месте. «Да потерпи ты! — говорила она сыну. — Вылитый батя-кузнец, все б тебе руками махать». А сама уже ставила посреди хаты на табуретку длинное цинковое корыто, наливала в него из черного чугуна теплую воду. Потом взяла голого сына, подняла вверх над собой. Колюшка, как лягушонок, дрыгал руками и ногами и смеялся. Она посадила его в корыто и стала намыливать голову. Выкупала она сына, выплеснула воду и стала стелить в том же корыте постель Колюшке. Ему тут хорошо будет, думала она. Уложила сына, накрыла одеялом, а сверху еще махровой шалью, той самой, что купил ей Мишка, когда они расписывались с ним. Потом разделась сама, осталась в длинной белой рубахе. Села на лавку рядом с сыном, расчесывает гребнем свои длинные волосы, а сама смотрит все на Колюшку и поет (...даже там, во сне, удивлялась, что откуда-то знает и помнит она эту песню, слышанную ею еще девчонкой то ли от матери, то ли еще от кого из старых людей), — поет старинную хороводную песню:

Уж я золото хороню,
Хороню.
Чисто серебро хороню,
Хороню.
Гадай, гадай, девица,
Гадай, гадай, красная,
Через поле идучи,
Русу косу плетучи,
Шелком перевиваючи,
Златом пересыпаючи.
Пал, пал перстень
В калину-малину,
Черную смородину,
Кумушки, вы, голубушки,
Вы скажите, не утаите,
Мое золотце отдайте.

— Нехороший, девка, сон, — заключила утром соседка Настя, когда Варвара рассказала ей его. — К чему, не скажу — не знаю, а сон нехороший.

В тот день и вернулся Андрей Ховалыгин. Андрей с Мишкой на фронте были вместе, когда кто из них присылал письмо — так Варвара или жена Андрея обязательно сообщали друг другу все новости. От Андрея тоже последние месяцы не было писем, а вот вернулся. И Варвара с Колюшкой на руках вслед за дочерьми побежала к Андрею.