Старослободские повести

Она проворно встает, садится на край постели, опускает на пол ноги — земляной пол приятно охладил ступни. Какое-то время удивленно смотрит на себя: знает ведь, что больная, лежит чурка-чуркой, повернуться не может, а вот на тебе: вскочила — и ничего! Собственная болезнь кажется ей сейчас давнишним наваждением. Но ей чудно и то, что она совсем здорова — и долго еще сидит, удивленно осматривает и себя, и залитую солнцем горницу. Она по-детски зачарованно следит, как в лучах солнца переливаются тысячи пылинок, отчего сами лучи становятся сизыми, обводит взглядом свежевыбеленные стены, потолок, подсиненные занавески на окнах, посыпанный желтым песком пол, выскобленные до желтизны дубовые лавки вдоль стен, крытый стол, застеленный белой скатертью, два городских стула, иконы в углу, этажерка с книгами, приемник «Родина» на лежанке рядом с ее кроватью... — и маленькая горница видится ей по-праздничному уютной. Она снимает с себя ночную рубашку и остается совсем нагая. С наслаждением потягивается, с легким стоном проснувшегося вдруг постыдного желания стискивает тугие груди, гладит живот, шелковистый треугольник, полные ноги. Откидывается на постель, раскинула руки — ждет: вот коснутся ее крепкие руки Мишки, ее мужа, Мишки-кузнеца, она обовьет руками его шею и никогда больше не отпустит от себя...

Встает с кровати, нагая идет по горнице. Солнечный луч из кухонного окна светом и теплом ласкает ее тело, песок приятно щекочет ступни ног; она расслабленно опускает руки, роняет на грудь голову, смотрит на себя — и все никак не может понять, она это или не она и что вообще с ней происходит.

Подходит к зеркалу — из светлой деревянной рамки на нее вопросительно уставилась она сама, молодая Варька-Варюха: девичьи глаза, свежие губы. Нет, думает, что-то все перепуталось: с каких уж пор в старухи себя записала, а посмотреть — лицо как у невесты, волосы гребнем не прочешешь. Вот бы Мишка посмотрел — не узнал бы. Погоди, опять путаешь, — перебивает она себя, — как раз узнал бы: какая при нем была — такая и есть.

Отходит от зеркала, останавливается перед портретом мужа. Мишка ее тоже не изменился: смотрит молодо, брови густые, чуб вьется из-под кепки все такой же, как и тогда был. Помнится, до женитьбы еще снимался, специально в город ездили, чтоб холостым сфотографироваться.

На стене, рядом с портретом, тикают ходики. Посмотрела на них — головой покачала: состарились их часы. Краска потускнела, пооблупилась, стрелки ржавые. Потянулась рукой, чтоб потрогать то место на дощечке, за маятником, где химическим карандашом вдавлены цифры: год, месяц и число их записи с Мишкой, но не дотянулась...

 

...— Это я, — сказал он за ее спиной, и она узнала голос мужа.

А вот и он сам. Мишка стискивает ее плечи, притягивает к себе.

— Если что — прости, — говорит он... как тогда, на станции, в последний раз...

Она ощупывает его лицо — и не понимает: то ли он вернулся из какого-то далека, то ли сейчас должен уйти от нее.

Она осматривается — и видит забитую народом станцию, своих деревенских и чужих баб, ребятишек, мужиков. Мелькнул где-то Степан, стоит в окружении родичей Андрей...

— Миша! — шепчет она и вцепляется в мужа. — Они придут, они уже пришли, а ты...

— Сынишку сбереги, — говорит Михаил; — Сбереги детей. И себя береги. Я вернусь...

Она поднимается на цыпочки, прижимает к мужу свое тело, целует его лицо, стриженую голову, обветренные губы.

Беззвучно уходит состав. А Мишка ее висит на подножке, смотрит на нее. Она хочет помахать ему, но рука поднялась только до подбородка и онемела. В последний раз мелькнуло лицо мужа — и все исчезло в густом белом дыму...

(— Мам? Ма-а-ам? — звал ее сын, но она совсем по-другому слышала его слова.)

...«Па-ап? — донеслось откуда-то, и она узнала голос маленького Колюшки. — Па-апа-а!»

Ее маленький сын не звал и не просил никого — это был крик сорвавшегося в бездну. Она слыхала этот крик раньше, давно, но где и когда, не помнила. Как и не помнила теперь, где она и что с ней...

(А она лежала, пригвоздив локтями подушку, и трясущейся рукой зажимала себе рот, чтоб не закричать самой. И сын со страхом наблюдал, как его мать каким-то безумным, полным отчаянного страха взглядом всматривается в горницу.)

...Напряженное детское «а-а-а» звенело у нее в ушах, тянуло за собой. Она присмотрелась и  у в и д е л а  этот звук: черной воронкой уносился он от нее в какую-то пропасть... и вот уже она сама падала в эту пропасть и знала, что это конец...

Она опомнилась — и поняла, что задыхается. Ужас, что это конец, смерть, приподнял ее с постели, но она тут же упала опять на подушки. Ей было страшно, она не хотела умирать — и через силу судорожно хватала воздух, не отдавая себя насовсем тяжелому удушью.

И она справилась. Удушье отступило.

И только теперь она увидела, что рядом с нею был ее взрослый сын.

В горнице во всю силу светила лампа. Колюшка ее, живой и невредимый, стоял рядом с ее кроватью. Он был в своем обычном синем спортивном костюме. Сын испуганно смотрел на нее.

— Ты дома? — спросила она.

— Давно... Может, мам, Настю позвать?