Старослободские повести

Еще в прошлом году Варвара на сороки кулики пекла. Говорят, что в этот день жаворонки прилетают: сколько прогалинок на земле — столько и жаворонков. Кулики пекут с головками, с гребешками, с крылышками, а на большого кулика таких же маленьких деток понасадят. Раньше она их помногу пекла, детишки с ними в лес ходили, жаворонков закликали. И Колюшка — давно ли было!.. — тоже бегал жаворонков закликать. А в прошлом году смеялся над ней: «Мне, что ли, куликов печешь? Давай-давай! На трактор на выхлопную трубу посажу их — и буду закликать!» И теперь, может, опять повозилась бы с ними, хоть для людских ребятишек, — да отпеклась вот...

Сразу после сороков легли густые туманы-снегоеды; такие густые, что в окно соседние хаты едва видны были. По-старому — самый год для конопли: и угодит хорошо, и волокно доброе будет. За три дня туманы съели половину снега, на Алексея опять выглянуло солнце. Алексей — с гор вода, с холмов потоки. Вспомнилось Варваре, как, бывало, мать скажет: «Алексей-Алексей, не ночуй за рекой — или пыль забьет, или вода зальет», — и ей, маленькой Варе, представлялся этот Алексей — «божий человек» (в самом звучании имени было что-то жалостливое к нему) каким-то несчастным путником: он идет где-то низами по лугам и болотам и до вечера не может перебраться на эту сторону, устал он и хочет заночевать за рекой, а вот ночевать там ему и нельзя: или снегом занесет, или вода его там зальет...

Каждый день спрашивала она то сына, то Настю: ну, как там, с к о р о  п о й д е т?

— Да ить Колька вон за дровами в болото еще по зимнику ходит, а тебе половодье дай! — недовольно ворчала Настя. — Время придет — пойдет, никуда не денется...

А когда однажды пригрело солнце, сын с помощью Насти вынес Варвару во двор, усадил на подушках на широкие дровяные салазки и вывез ее на выгон. Она сначала была против этой затеи, а потом аж до слез растрогалась — так хорошо было кругом! В тот день к обеду разом все двинулось. Снег по деревне еще не сошел, но таял, как воск на огне, и по выгону, по всем овражкам и лощинам журчали ручьи, мчались дальше под гору по голому уже склону, а от талой земли так и шел теплый пар. Под горой было самое настоящее половодье: вода уже залила колодезь и быстрым мутным потоком неслась вниз по логу, к затопленному болоту. Тепло пригревало солнце, чистым было высокое синее небо, звенели над головой жаворонки. И Варвара не сумела сдержаться, расплакалась сама уже бог знает от чего.

А Настя сказала:

— Вот и пошла вода, а  с т а р а я — вон она на той стороне осталась!..

По всему выгону и погорью стояли люди. Многие подходили к Варваре, хвалили Колюшку, что додумался он вывезти мать посмотреть половодье. И ей было приятно слушать похвальные слова о сыне.

На пригревах, где уже высохло, девчонки разыгрались. Кто со скакалкой, кто с мячиком, кто в классики. Рядом с Варварой Зинка, пятилетняя внучка Танюхи-доярки, во весь голос весну закликала:

Весна-класна,
На чем плисла?
На кнутику,
На хомутику... —

точно так же, как и закликала когда-то весну она, маленькая Варя-Варюха.

А мальчишки все под горой были, бродили у самого потока, лезли в воду в резиновых сапогах. И это тоже всегда было: всегда в половодье мальчишки под горой, всегда тянет их в самую воду. Теперь-то хоть в сапогах, а раньше у кого были они, резиновые сапоги! — к лаптям деревянные колодки подвязывали.

...Меняется, все меняется в жизни, — думала Варвара. — Одно отходит, другое приходит. Бывает, старого жалко, а сравнишь с новым, вот хоть те лапти с сапогами — и жалеть вроде нечего. Та же вон Зинка весну закликает: пять лет — а она в красных резиновых сапожках! А они, бывало... Да что они. Дочери ее! — знали они что-нибудь кроме пеньковых ходоков?..

И эти нехитрые мысли — тут, на выгоне, над просторным логом, где внизу по-весеннему победоносно шумело половодье, под чистым голубым небом и ярким солнцем — будто встряхнули в душе Варвары горячее желание жизни: «Господи... Только б жить... Просто — жить! И ничего... ничего ей-больше не надо!..»

 

...Но  «о н»  догрызал ее.

Она теперь мало лежала: слишком нестерпимой была боль в расслабленном теле, — и все больше сидела, скрючившись, чтобы сдавить живот, приглушить в нем боль. Лицо ее отекло, пожелтело, дряблые сухие губы стали непослушными — и с каждым днем она говорила все реже и меньше: когда просила о чем-нибудь сына или вслух жаловалась сама себе на адские муки.

— Ну, приди... прибери меня! — молила Варвара в минуты приступов. — Сколько ж можно!.. Сил моих уже нет...

Сын с самого ее приезда не ходил на работу, весь день был рядом, и это, что сын вынужден караулить ее, тоже угнетало Варвару. А дочерей вызывать было рано. Кто знает, сколько она еще проваляется. Приедут, побудут — и уедут: отпуск-то невелик. А она хотела, чтоб они вовремя приехали; чтоб и застали ее живую, и похоронили.