Старослободские повести

— ...Не надо, сынок.

Она ясно вспомнила все, что ей только привиделось, и недавний страх за сына сменился приливом облегчения и радости.

— Не надо, сынок... Не зови... — Она, как могла, ласково улыбнулась сыну... — Никого не надо... Легче мне...

XIII

После той ночи, когда она вспомнила, как мать кормила ее грудью, она сказала сыну, что пора вызывать дочерей. И за неделю до троицы они приехали. В первый раз дочери приехали так: без детей и мужей.

Она понимала, что дочери приехали хоронить ее, и боялась, что вот кончатся их отпуска, а она не успеет.

Теперь дочери круглые сутки не отходили от нее. Клава, Нина, Валя. Они то вместе, то по очереди сидели у ее кровати, рассказывали ей о себе, о детях, просили ее то поесть, то попить. А ей уже ничего не хотелось, ничего не надо было. Ей хватало одного чая: глотка холодного чая, заваренного на ветках смородины.

Все хуже и хуже было ей. Она стонала, жаловалась, что грызет «он» ее, просила то повернуть себя, то посадить — и подолгу сидела в этой позе, уткнув лицо в расставленные колени, изводила стонами и себя и детей.

А ночью под семик отлегло. Так отлегло, что будто и не болело у нее ничего. И она поняла: не нынче — так завтра.

 

...И свободно ей стало.

Она даже-будто поспала в ту ночь и очнулась отдохнувшая. У кровати ее никого не было: устали дети, тоже легли отдохнуть — и она не стала звать их.

Не двигаясь, она прислушалась к себе. Боли не грызли, а тоже как бы уснули: будто свернулись в один плотный клубок и улеглись на своем месте в низу живота. «Ну что б, — подумала, — стоило: взять и выздороветь». — И сама удивилась нелепой своей мысли. «Чего ты, девка, захотела! — сказала себе вслух. — Глаза выше лба не растут...»

По привычке она забралась рукой под одеяло — пощупать больной живот. Нет, никуда «ему» не деться: даже при слабом нажиме оживала внутри ноющая боль. И она убрала руку.

Двигая осторожно руками, она заправила назад волосы: провела несколько раз ладонями по оплывшему дряблому лицу, потерла пальцами мешки под глазами — вроде как умылась. Потом дотянулась рукой до кружки, что всегда стояла рядом на лежанке, отпила глоток холодного чаю и стала ждать рассвета.

«Нынче ослобоню их», — думала она про дочерей и сына, слушая их дыхание: две дочери спали за лежанкой на Колюшкиной кровати, а младшая и Колюшка спали в кухне на подполе. — «Ослобоню, даст бог. Пора...»

На кухне, в темноте под печкой, стрекотал сверчок, и она стала слушать его. Ночью их тут оркестр целый: и из-под печки стрекочут, и из загнеток, и из лазейки... Теперь все они угомонились, к рассвету дело, а этот, последний, должно, в самой темноте сидел.

Потом она услыхала стук ходиков на стене. И в какой уж раз в жизни подумала про часы: «Ить идут, ходят... С того самого дня, как Мишка еще купил и повесил их тут...»

И вспомнился тот день, когда они расписывались, и как Мишка часы и шаль в сельпо покупал... И многое еще вспомнилось ей, кажется, вся жизнь, и она подержала в памяти всю эту свою жизнь...

 

В открытое окно дул легкий утренник. Прохладный воздух доставал и в закуток Варвары, омывал ее лицо, и больной это было хорошо. И только жалела она, что не получалось набрать свежего воздуха полную грудь, чтоб хоть подышать вволю.

Был уже полный рассвет, и за окном вовсю гомонили птицы. Казалось, что тополя над хатой просто забиты ими: так и сыпался оттуда утренний певчий перезвон. Больше всех было, конечно, воробьев. Их звонкое «чив-чиви! — чив-чиви!» сыпалось веселым дождем, и Варвара с завистью подумала: какой-то серенький воробей — а поди ж ты! рад утреннему солнцу — и, как путевая птица, расчирикался, слушать приятно. А по всей деревне кричали петухи, в соседних дворах переговаривались гуси, в сенях бабки Насти крякали утки.

Слушала Варвара эту утреннюю жизнь — и охватывал ее душу знакомый холодок, и твердый комок подступал к горлу, и рот кривился в подступающем плаче. «Да и как же!.. — думалось. — Вон оно, утро какое начинается. И завтра будет такое же, и воробьи будут, и кочета... А она...»

И не сдержалась Варвара, заплакала от жалости к себе.

Но этот ее плач был недолгим, тихим, по-своему даже как-то просветлившим ее душу.

Что ж, думалось ей, раз так создан человек, что рано или поздно каждому умирать. Да и что живое вечно на земле... И у птиц, и у зверей, и у людей — у всех одинаково: старые умирают, а дети остаются. От начала мира это идет, всегда так и будет. Птицы вон тоже небось знают, что смерть будет, а пока живые, радуются жизни.