Старосольская повесть

— А все-таки вы ли это сделали? — спросил он, ласково потрепав Яшу по плечу. Но тут же отвернулся и добавил: — Ну, ладно, ладно, бог с вами, ничего больше не говорите…

Через несколько минут, в сопровождении Константина Дмитриевича, Яша вместе с приведенным Чернецовым отправился через двор в учительский флигель. Дюфур сидел в кресле, обложенный подушками, с холодным компрессом на глазу, и был очень жалок. Мальчики искренно просили у него прощения, согласно и гладко пересказав обстоятельства дела и раскаиваясь в нанесенном старику увечье. Француз милостиво простил их, произнеся длинную и нудную рацею, в которой особенно налегал на то, что если бы дети должным образом относились к памятникам человеческой мудрости — книгам, то ничего дурного бы не произошло. Инспектор поддержал старика и добавил несколько слов от себя, наложив на виновных взыскание в виде лишения прогулки на четыре воскресенья. Тем дело и окончилось.

После этого происшествия Яша сразу стал в классе своим человеком и первым приятелем Котина. В следующие дни некоторые учителя сочли нужным прочесть ему суровые нотации, которые он выслушал с покаянным лицом.

А через неделю, как-то вечером, когда мальчики учили уроки, инспектор вызвал Котина и увел его куда-то. Тотчас посланные «пластуны» донесли товарищам, что они рядком прогуливаются по пустому гимнастическому залу. И ребята тотчас отметили, что Константин Дмитриевич сделал это, когда все учителя разошлись уже по своим квартирам, — значит, хотел поговорить с Андрюшкой не начальственно, а «по душам».

Вернулся Котин серьезный, тихий и на вопросы товарищей отвечал:

— Догадался он, братцы, что я книгой-то в Чернецова запустил, и задал мне баню… Но обещался никому ничего не говорить и еще раз слово взял, что угомонюсь… — Он нашел глазами Вербова и протянул ему руку: — А тебе, Яшка, спасибо, все ж таки ты меня спас. Кабы тогда меня Константин Дмитриевич прямо спросил, я бы не запирался, а значит, и выгнали бы меня…

Таков был случай, впервые приблизивший Яшу к инспектору института Константину Дмитриевичу Ушинскому. А за следующие месяцы накопилось и еще немало впечатлений об этом замечательном человеке, успевшем, помимо преподавательской и воспитательской деятельности в институте, писать педагогические статьи, составлять проекты учительских семинарий, редактировать чужие работы. Имя его, сравнительно еще молодого человека, было уже широко известно. И ученики Гатчинского сиротского института гордились этой известностью. В старших классах читали его работы, а подростки со слов старших говорили друг другу:

«Слыхал? Наш-то опять замечательное что-то напечатал…» Или: «Вчера, говорят, наш в Питере лекцию всем учителям читал…»

Так и вали Ушинского гордо и фамильярно — «наш».

В первую весну, с приехавшим за ним дедом, Яша отправился в Высокое. Мать так ему обрадовалась, что стала на несколько дней какая-то светлая, праздничная, будто совсем другая. Скинув мундир и облачившись в прежнюю домотканую одежку, провел он среди родных и товарищей три месяца за рыбной ловлей, походами по грибы, игрой в рюхи да глазением на ученья расквартированной на селе роты солдат.

Под конец следующего учебного года Константина Дмитриевича перевели в Петербург. С уходом его началась для Яши невезучая полоса. Вскоре заболел скарлатиной, только стал поправляться — воспаление легких. К концу мая поднялся наконец на ноги, пропустив больше двух месяцев занятий. Приходилось либо оставаться на второй год, либо готовиться к экзаменам осенью. Решился на последнее — самолюбие заело, не хотел отставать от класса, да и лишние сто тридцать рублей из «капитала» представлялись не шуткой. Яков Федорович, как и в прошлый год, приехал в июне за внуком, но через неделю отправился обратно один, одобрив его решение.

Но вот и осенние экзамены прошли хорошо. Сдав последний, Яша весело бежал в столовую, когда его остановил дежурный воспитатель.

— Вербов, вас в приемной ожидает какая-то женщина, — сказал он.

Женщина?.. Женщина могла быть только одна — мать! Не помня себя, прыгая через три ступеньки, бросился Яша вниз, в приемную.

Высокая, стройная, в темном платье, шагнула к нему навстречу Анастасия Яковлевна.

— Яшенька, голубчик мой, родной!..

Дорогой, среди чужого мира, непохожего на привычное, деревенское, не раз думала она с тревогой, не застыдился бы сын полукрестьянского ее обличья, не сделался бы среди городских господских детей сам другим, чужим ей. И теперь, после первых минут радости, вспомнила свои опасения, оглядывая стройного, выросшего, почти юношу в нарядном мундирчике…

Десять дней, оставшихся до начала занятий, пронеслись незаметно. Анастасия Яковлевна сняла угол у отставного мелкого чиновника на Бомбардирской, недалеко от института. К ней ежедневно, после полудня, приходил сюда Яша. При домике был маленький садик, и они часами сидели в нем или ходили гулять в Приорат, в Зверинец. И все не могла мать насмотреться на сына, все гладила будто бархатную, коротко стриженную голову.