Старосветские убийцы

— Но-но! Не заговаривайся! — Павел Игнатьевич замахнулся на егеря. Ишь, что себе позволяет! — За такие речи тебя вздернуть мало.

В защиту хозяина ощетинился Ванька.

— Спокойно, спокойно, приятель, — погладил кабана Никодим и посмотрел злобно на управляющего. — Виселицы вашей не боюсь! За Василия Васильевича всегда был готов жизнь отдать, а теперь и подавно!

Управляющий ударил его кулаком в лицо, и еле успел шмыгнуть в карету. Кабан двинул прямо на него, чуть не зацепил клыками. Но Никодим свистнул, и Ванька покорно отбежал к нему.

— Ехал бы, Пал Игнатич, ты отсюда. Не вводил бы в искушение, — крикнул егерь.

— И правда, поехали, — сказал генерал. — До свиданья, Никодим! До свиданья, Ванька!

В карете Веригин попытался объяснить рассерженному Павлу Игнатьевичу:

— Никодим потерял любимого хозяина. Его можно понять. Видели, какие красные глаза от горя! А успокоится — придет извиняться.

— Распустились они, — в сердцах сказал Павел Игнатьевич.

У крыльца господского дома в имении Бергов Павел Игнатьевич и Мари вышли из кареты.

— Ерофей! Отвезешь господ — и быстро назад. И чтобы на сей раз без свинок! Успеешь с Глашкой после свадьбы намиловаться.

Ерошка всю дорогу обдумывал, что страшнее: сказать про гаплык и попасть под савельевский нож или жить всю жизнь с Глашкой? Если бы назад к Северским не послали — смолчал бы, но тут решился:

— Не губите, Пал Игнатьевич! Не невольте ехать к Северским!

Управляющий удивленно посмотрел на рухнувшего в пыль кучера.

— Савелий, старший конюх, сказал, что нашей барыне гаплык! — объяснил Ерошка. — А если я про то молчать не буду, и мне! И велел на дочке его жениться, на брюхатой! А я Мари люблю… — тут Ерошка заплакал.

Удивленный Роос попросил Угарова перевести; таким образом о чувствах кучера узнала Мари. Она подошла к Ерошке и ласково погладила его по кучерявым волосам:

— Mon cher, — прошептала Мари.

Парень тут же перестал реветь.

— Я еду с вами, — решил Павел Игнатьевич. — Что-то знает этот Савелий, что-то знает! Ерофей, не дрейфь. Гони!

Счастливый Ерофей так яростно хлестал коней, что Денис испугался, не отлетело бы колесо. Внезапно раздалось яростное «Тпру!» Все, кто сидел в карете, свалились друг на друга.

— Что творишь, убивец! — Павел Игнатьевич в ярости высунулся из окошка.

— Смотрите, — показал Ерошка, — чагравый мерин!

Шагах в двадцати и вправду пасся конь.

Глава девятнадцатая

Кто-то стучал в дверь, и Тоннер с трудом разлепил глаза.

— Да, да! Войдите, — громко сказал Илья Андреевич, потом вспомнил, что дверь заперта на засов, встал и накинул халат.

— Кто там?

Из-за двери раздался шепот:

— Это я, Гришка!

Илья Андреевич отодвинул засов, и в комнату протиснулся лакей.

— Ты чего шепотом?

— Так велели, — снова еле слышно сказал Гришка.

— Кто?

— Сочин, смотритель со станции.

— Шепотом разговаривать?

— Он в парке спрятался. Я шел по аллее, а он меня хвать!

Тоннер потряс головой. Либо он не до конца проснулся, либо Гришка пьян.

— Что дальше?

— Утянул меня в чащу, а там и спрашивает: «Грамоту знаешь?»

Тоннер потянул носом воздух. Гришка на пьяного не походил, на ногах стоял уверенно.

— Я схватил Сочина за грудки и спрашиваю: «Пирогов с беленой объелся?» Ничего он мне не ответил, знай свое гнет: читать, писать умеешь? Я, конечно, много чего умею, например, бутылку с шампанским правильно открыть, в бокал красиво налить. Это не каждому доверят, правда? А читать мне незачем. Что я, поп?

Илья Андреевич помотал головой. На попа Гришка не походил.

— Вот и я про то! Так и сказал. А он в ответ: «Поклянись и перекрестись!» Я подумал, а чего бы мне не поклясться? Так и сделал, а он велел к вам идти. Но тайком, чтобы никто не видел. Дело у него к вам, — закончил Гришка. — Секретное! Как пойдете по центральной аллее, смотрите налево. За седьмым пеньком увидите большой дуб. От него десять шагов вглубь, там Сочин и ждет. Просил никому ни слова.

— Постой! — Медицина приучила Тоннера замечать всяческие несоответствия и строить на них суждения. — Грамоты, говоришь, не знаешь, а пеньки считать умеешь?

— Мне без счета никак. Сколько господ за стол сядут, столько надо тарелок поставить и вилок с ножами положить.

— Понятно, — сказал Тоннер. — За седьмым, говоришь, пеньком?

— Все верно, за седьмым. И чтобы не видел никто!

Тоннер пожалел, что не взял со смотрителя денег. Одно дело — осмотреть бедняка по доброте душевной, и совершенно другое — разыскивать его среди пеньков. Наверняка решил уточнить, можно ли хоть по праздникам любимых пирогов отведать?

К капризам и странностям больных Илье Андреевичу было не привыкать: бывало, проведешь у пациента весь вечер, все растолкуешь, рецепты выпишешь, двадцать раз повторишь, что пить-кушать можно, а что нельзя. Вконец обессиленный, домой вернешься, только разденешься — тут как тут лакей с записочкой, а в ней просьба прибыть снова, и немедленно, вопрос жизни и смерти. На ночь глядя, кляня все на свете, тащишься назад. А всего делов-то: пациент забыл уточнить, можно ли в церкви вином причаститься.