Старший брат царя. Книги 3 и 4

— Мирное занятие, а как сюда попал и спину разрисовали?

— Ты, слышал я, меня немцем называл, а я — эст из Ливонии. Шесть зим назад пришли к нам на Отепю русские. Воевода у нас жемчуг отобрал и решил у себя в Кашине жемчуг искать, отправил меня туда. А там недалеко река Медведица и другие, да притоки к ним. За лето я всё облазил, а жемчужниц не нашёл, болотная вода, верно. А я как искал: с рыбаками ходил, вытянут тоню, я у рыбы жабры смотрю, искал личинки ракушек, они в жабрах у рыб спасаются. Кто-то сказал управителю, что не делом занимаюсь, приказал выпороть. Но в артели оставил, пришлось работать, как и все. И тут, на грех, на одной речушке в жабрах окунька целый выводок личинок нашёл, а потом — гору ракушек. Управляющий дал мужиков, перевернули мы ракушечник, а там жемчужины с булавочную головку. Доложил управляющему. Он спросил: «Сколько нужно, чтоб подросли?» Говорю: «До горошины — лет пять-шесть, а до орехового ядрышка — лет пятнадцать». Выдрал он меня опять и на скотный двор...

Клим посочувствовал:

— Дорого тебе жемчуг обходится!.. Как же ты вырвался?

— Гостил у нас приказчик Аникин. Видать, с управляющим у них про жемчуг разговор вышел. Позвали меня. Приказчик расспросил, а потом говорит: «Православную веру примешь, возьму на Вычегду». Согласился, да вот не доехал. Кабы не ты...

Выздоровление Облупыша всерьёз напугало Клима. Было это в яркий солнечный день конца марта, на четвёртой неделе поста. Клим пришёл из церкви, перекусил и лёг отдохнуть на полати, где уже посапывали Иохим и Облупыш. Ещё не успев задремать, Клим почувствовал чей-то взгляд. Приоткрыл веки — его пристально рассматривал Облупыш, положив голову на раскрытые ладони; взгляд сознательный, полный любопытства. От удивления и неожиданности Клим привстал, Облупыш, улыбнувшись, спросил:

— Ты меня нашёл и воскресил, да?

Клим, поняв, что парень узнал его, опешил, и принялся уверять:

— Я — лекарь, лечил тебя, а воскрешать может только Господь...

— А как же ты лекарем стал?

— Был воином, сильно ранили меня. Сперва себя вылечил, потом стал других пользовать. — Облупыш недоверчиво улыбался. Вот-вот и он произнесёт его имя, а их разговор разбудил Иохима, подошла к полатям и Степанида. Нужно было разубедить, опередить Облупыша: — А звать меня Климом, Клим Акимов я...

— Как, Акимов? Клим!! — Облупыш рассмеялся и отвернулся к стене. Степанида с Иохимом переглянулись, им было ясно, что парень не в себе, а Клим понял, что разоблачён и его судьба зависит от скромности Облупыша.

Время бежало, приближалась Пасха. Облупыш заметно окреп, стал меньше спать. На Страстную Клим прекратил откармливать его скоромным, на радость Степаниде. Они говели; Клима страшила приближающаяся исповедь — вдруг Кирилл Облупыш выскажет священнику свои сомнения относительно лекаря! А сомнения были хотя бы потому, что он всегда называл его Климом Акимовичем, подчёркивая отчество, и нередко улыбаясь при этом.

Но вот наступил день исповеди. Клим подошёл к священнику следом за Кириллом, и ожидал каких-нибудь уточняющих вопросов. Но исповедь прошла быстро, священник машинально задавал привычные вопросы и не слушал ответы, думая о чём-то о своём, грехи отпускал, не вникая в их суть.

Итак, на первый случай беда минула! Пока...

В один из праздничных дней Клим спросил Кирилла, как он стал иконником. Рассказ его оказался долгим, и Клим слушал с замиранием сердца. Тот говорил, как его, малолетка, рисующего птичек на бересте, приметил священник, отец Нефёд, научил срисовывать буквицы. Потом он разукрашивал буквицами книгу их барина, в которой описывалось Тульское сидение. Имя барина не назвал и куда делся барин, не сказал. Но за всё время повествования ни разу не взглянул на Клима. Потом отец Нефёд устроил мальца в монастырь Коломенский к иконописцам. Оттуда монахи отправили его учиться во Владимир. Там, став иконником-личником, рисовал самое главное в иконе — лицо и руки.

Далее Кирилл припомнил, как с артелью мастеров пошли они в Суздаль образы подновлять. В этом месте повествования он сделал отступление:

— Скажу вам, дорогие мои, лицо человека, очи его выражают душу, как ни хитри, а не спрячешь её никуда. Злоба, ненависть, к примеру, сама из глаз сочится, всяк увидеть может. А для боли сердечной нет определённого выражения, хоть я искал. И тут вот в Суздале довелось встретить инокиню, не старую ещё. У неё будто углём нарисованы и нежность, и страдание душевное, сразу видно — жизнь обидела её, а она терпит безропотно, всё и всем прощает... — И, потупившись, шёпотом добавил: — Глаз от неё отвести не мог...

Наверное, это признание вырвалось помимо его желания, он замолк. Имя монашки не было названо, но Клим почувствовал, что это Таисия-Тавифа... В другой раз иконник поведал, как он попал в монастырский подвал и ему поломали пальцы. Это был поспешный сухой рассказ, однако за ним Клим увидел трагедию художника...