Старуха

Двор был наполнен густой тьмой. Чуть рассеивали её горевшие окна окрестных домов и фонари возле подъездов, а также отблески уличного освещения, проникавшие во двор через широкие промежутки между домами. Одно из таких бледных световых пятен распростёрлось по земле чуть в стороне от Мишиного окна, достигая невысоких заборов, огораживавших палисадники, и утопая в царившей там, под сенью пышной, понемногу увядавшей зелени, непроницаемой тьме. Матовые, с лёгким голубоватым оттенком отсветы угадывались и в отдалении, там, где находился старухин дом, на крыше которого стоял прожектор, освещавший стройплощадку. Но в ту сторону Миша старался не смотреть. Именно там произошли события, о которых он меньше всего хотел думать, о которых желал бы забыть, если бы только это было возможно.

Ему показалось поначалу, что во дворе пусто. Не было слышно никаких живых звуков. Тишину нарушали лишь всё реже раздававшийся гул проезжавших по соседней улице машин и мерный шум листвы, колеблемой время от времени налетавшим лёгким ветерком, приятно холодившим Мишино лицо. Он не без удовольствия вслушивался в этот плавный, напоминавший монотонный шёпот шелест, и ему начинало казаться, что это и вправду чей-то частый, невразумительный говор, в котором спустя какое-то время он стал как будто разбирать отдельные, едва уловимые слова и обрывки фраз.

А ещё немного погодя, прислушавшись как следует, он понял, что это не шелест, а вплетавшиеся в него и сливавшиеся с ним голоса двух человек. Мужской и женский. Из глубины палисадника, оттуда, где стояла невидимая в темноте лавочка, доносился то замиравший ненадолго, то опять возобновлявшийся разговор, перемежавшийся приглушёнными смешками и поцелуями. Звуков последних, если они и были, Миша, разумеется, не мог расслышать, но он не сомневался, что время от времени повторявшиеся длительные паузы в беседе – это те моменты, когда говорившие от слов переходили к делу. Да и чем ещё могла заниматься уединившаяся в темноте влюблённая парочка?

Он подумал было, что это кто-нибудь из его приятелей решил пообщаться наедине со своей подружкой. Но голоса, как он вскоре с изрядной долей вероятности определил, были незнакомые. Скорее всего, неизвестные парень и девушка просто проходили мимо и вздумали посидеть в укромном, скрытом тьмой местечке, где никто не мог побеспокоить их и нарушить их соблазнительный тет-а-тет. И услышать и распознать их присутствие здесь мог разве что человек, от нечего делать, а вернее, по гораздо более серьёзной и малоприятной причине высунувшийся поздним вечером в окно и с завистью прислушивавшийся к смутным звукам чужого счастья.

Да, именно с завистью. Послушав некоторое время вырывавшиеся из мрака шёпот, смех и звуки поцелуев, издававшиеся какими-то, вероятнее всего, совершенно незнакомыми ему людьми, он почувствовал вдруг, что это отчего-то задевает, волнует и расстраивает его. И немедленно ответил себе, почему. Или, вернее, представил на месте резвившейся, наслаждавшейся друг другом парочки другую пару. Себя самого и её. Ариадну. Ведь, сложись всё по-другому, оцени она его чувства, ответь она на его ухаживания, пойди она навстречу его желаниям, или, точнее, если бы она испытывала те же чувства и желания, что и он, – они могли бы сидеть сейчас на этой лавочке, в нежном, мягко обволакивающем сумраке, не видимые и не слышимые никем на свете, ни в ком и ни в чём не нуждающиеся, кроме друг друга.

Но не вышло. Не сложилось. Все его усилия и старания остались втуне. Все стремления и позывы разбились вдребезги, натолкнувшись на глухую, непробиваемую стену. Его чувство оказалось неразделённым и безответным. И если Ариадна вот примерно так же сидит теперь где-то под покровом вечерней тьмы, то уже не с ним. А с тем, кого выбрала она сама. Кто сумел привлечь её внимание, завоевать и покорить её сердце. Кто показался ей более привлекательным, интересным, ярким, быть может, более мужественным и надёжным, чем он. Словом, удачно совмещал в себе те качества, которые наиболее ценятся девушками. А у него самого эти качества, конечно, имеются, но, вероятно, не так ярко выражены, как это хотелось бы ей.

Однако всё это лишь его догадки и предположения, ничем не подкреплённые и, очень может быть, не имевшие с действительным положением вещей ничего общего. А как там всё обстоит на самом деле, в чём истинная причина её холодности к нему, знает только она одна. И разобраться во всём этом, понять причины женских склонностей, пристрастий, симпатий и антипатий вряд ли под силу даже куда более искушённому и опытному в этом вопросе человеку, чем он. Поведать об этом могла бы лишь она сама, если бы пожелала. Но она не обмолвилась ни словом, даже не намекнула. Что, впрочем, неудивительно: девяносто девять процентов девушек, скорее всего, поступили бы на её месте точно так же…