Старуха

Миша обмер. Некоторое время он остановившимися, выкатившимися на лоб глазами, похолодев от ужаса, смотрел на выползшее из зелени невообразимое существо. Голова у него слегка закружилась, кровь прилила к сердцу. Как и два дня назад в старухиной квартире, он попытался было уверить себя, что ему это только привиделось. Что это лишь порождение его фантазии, распалённой и перевозбуждённой последними событиями. И он, как и тогда, зажмурил глаза, в отчаянной надежде, что, когда он откроет их, бредовое видение исчезнет.

Но оно не исчезло. Не растворилось в породившем его кромешном мраке. Чудовищный паук продолжал сидеть возле забора, облитый скудными отблесками уличного света, позволявшими, пусть и не очень ясно, разглядеть его. И Миша, несмотря на то что в глазах у него мутилось и спирало дыхание в груди, не переставал, дрожа мелкой дрожью, созерцать гигантского арахнида, с трепетом думая о том, что будет дальше. А в том, что что-то обязательно будет, и в ближайшие же мгновения, он не сомневался. Как и в том, что это новое кошмарное наваждение не случайно. Что оно в одном ряду с прежними, не менее запредельными и жуткими явлениями, ворвавшимися на днях в его жизнь и перевернувшими в ней всё вверх дном.

Паук меж тем как будто никуда не спешил. Замер, словно в раздумье. Но двигаться при этом не прекращал. Перебирал своими крупными мохнатыми ногами, крутил туда-сюда головой, двигал челюстями, в которых продолжали похрустывать перемолотые кости злосчастного кота. И ворочал круглыми, слегка фосфоресцирующими глазами, точно выискивая кого-то.

И Миша догадывался, кого именно. И, чтобы не попасться монстру на глаза, преодолел начавшую охватывать его – уже хорошо знакомую ему, не раз испытанную им – оцепенелость и подался было назад.

Но не успел. Цепкий, пронзавший тьму паучий взор, метнувшись вверх, в самый последний миг заметил подглядывавшего за ним, насмерть перепуганного человека. После этого скрываться уже не имело смысла. Напротив, нужно было внимательно следить за тем, что предпримет чудище теперь, когда ему стало известно, что за ним следят. И Миша, задыхаясь от волнения, чувствуя, как сердце то болезненно сжимается, то бешено колотится у него в груди, снова склонился над подоконником и уронил вниз смятенный, оробелый взгляд.

И увидел, как глаза паука-исполина вспыхнули мрачным синеватым огнём. Он словно высмотрел наконец то, что было ему нужно. И не медлил ни секунды. Его ноги перестали топтаться вхолостую, задвигались быстро и равномерно. Он сорвался с места и устремился в сторону Мишиного дома. И уже через несколько мгновений был у подножья стены.

У Миши, у которого при виде этого оборвалось всё внутри, ещё оставалась слабая надежда, что этим всё и ограничится. Что огромное насекомое не сможет взобраться на третий этаж по отвесной стене.

Однако произошло именно это. Паук, помешкав лишь самую малость, вскинул передние ноги на опоясывавший низ стены карниз, а затем, задействовав все свои многочисленные конечности, стремительно и ловко перебирая ими, побежал вверх по стене – так же легко и непринуждённо, как он передвигался по земле.

Миша, вытолкнув из себя сдавленный, тут же оборвавшийся вскрик, шарахнулся назад и с грохотом захлопнул окно. После чего попятился вспять, нелепо раскинув руки и не отрывая ошалелых, немигающих глаз от тёмных стёкол, за которыми смутно виднелись длинные ветви высившихся напротив акаций, порой тревожимые слабым ветерком. Его трясло, как в лихорадке. Сердце колотилось так, будто хотело пробить грудную клетку. Этот неистовый стук, гулко отдававшийся в висках, оглушал его и не давал расслышать то, что происходило за окном. До него долетали лишь неотчётливые, отрывочные звуки: мягкое шуршание, глухое, точно недовольное, ворчание, тихий замирающий писк…

И всё. Потом тишина. Беспредельная, безбрежная, немая. Нарушаемая только продолжавшимся учащённым стуком его сердца и звоном в ушах. По-прежнему отступавший назад Миша наконец упёрся спиной в противоположную стену и, ощутив вдруг необычайную слабость, особенно в ногах, дрожавших и подгибавшихся в коленях, медленно сполз на пол. И просидел так какое-то время, он сам не знал сколько. Оглушённый, ошарашенный, сломленный. Осаждаемый тучей мыслей, одна другой причудливее и бредовее. Не представляя порой, где он и что с ним. И то и дело бросая пронзительные, полные невыразимого ужаса взгляды на окно, за которым продолжали шевелиться и чуть раскачиваться едва различимые в потёмках развесистые, опушённые мелкой листвой ветки акаций.

XI