Старуха

– Как же глупо всё получилось… глупо и нелепо… Не думал, что так жизнь придётся закончить… – И, помолчав ещё чуть-чуть, проговорил немного другим тоном, будто продолжая давешний разговор: – Да, ты, наверно, прав. Дурака мы сваляли тогда, попёршись к ней в гости… Вернее, я свалял. Признаю… Вот уж не думал… даже в голову не могло прийти, что так всё обернётся… Но прошлого не воротишь, – его голос стал холодным и отчуждённым – он менялся в зависимости от извивов смятенной Димоновой мысли. – И ничего не исправишь. Всё случилось так, как случилось. И, вероятно, по-другому и быть не могло… Видишь, я стал фаталистом!

Он опять разразился натужным, ненатуральным смехом, быстро, впрочем, увядшим. И снова затих. И лишь спустя какое-то время, когда Миша уже начал думать, что приятель умолк окончательно, из темноты послышался его слабый, придушенный голос:

– Проехать бы ещё хоть раз на велике… Пронестись с горы на всей скорости, без тормозов… И чтоб ветер в лицо… Тогда, может, и умирать было б не так страшно. А так… – он вновь не закончил фразы и лишь глухо простонал.

Слова напарника навели Мишу на похожие мысли. А чего бы он хотел в эти последние минуты своей жизни? И долго он не думал. Ответ явился почти сразу же, сам собой. Конечно же, увидеть её, Ариадну! Очень уж много он думал о ней, порой даже не замечая этого и не придавая этому особого значения. Слишком прочно она вошла в его мысли и чувства, заняв в них господствующее положение и ни с кем не желая делиться своей властью над ними. Как-то незаметно она стала едва ли не главным и самым важным человеком в его жизни, потеснив всех остальных дорогих ему людей и выйдя на первый план. И забавнее всего было то, что сама она даже не знала об этом. О том, как много значила для него, какую роль играла в его жизни. В лучшем случае догадывалась. Да и то вряд ли. Ведь она не любила его, он был неинтересен ей. А значит, и чувства его были ей безразличны. Они так и остались один для другого чужими людьми, не имеющими друг с другом ничего общего. Встретились, пообщались и разошлись. Только для неё эта встреча ничего не значила и не оставила ни малейшего следа в её сердце. Его же сердце она разбила вдребезги, сразила его наповал, перевернула его жизнь раз и навсегда. И даже теперь, на исходе этой самой жизни, по-прежнему не даёт ему покоя. И он в эти жуткие предсмертные мгновения, уже ощущая недостаток воздуха и чувствуя, как на его лбу и лице выступает холодный пот, всё равно думает о ней. Только о ней. Ни о ком другом…

Впрочем, мысли эти были всё менее чёткими, стройными, последовательными. Чем дальше, тем больше они путались, мешались, толпясь в его воспалённом мозгу плотной беспорядочной гурьбой. И образ Ариадны, наверное, в последний раз вспыхнувший перед ним яркой сияющей звездой, начал мутнеть, расплываться, меркнуть, заволакиваясь колышущейся серой дымкой, неумолимо стиравшей её черты, не давая ему напоследок насмотреться на них. А вскоре и скрывшая её облик пелена рассеялась, поглощённая непроглядной, чёрной, как беззвёздная ночь, тьмой, неподвижной и вязкой, как дёготь. И он понял, что это. Это была смерть! Беспредельная, безликая, бесстрастная. Обволакивавшая его мягкими незримыми путами, заключавшая в свои нежные объятия, ласково, как мать, баюкавшая и усыплявшая. До тех пор, пока лёгкая дремота не превращалась в крепкий глубокий сон. Оказывавшийся вечным.

И он понимал это. Как ни странно, довольно отчётливо. Мысль о смерти была последней явственной и сознательной его мыслью, лишённой посторонних наслоений. И, опять-таки как ни странно, она больше не пугала его. Не повергала его в столь естественный для человека дремучий, первобытный ужас перед неизведанным и непоправимым, перед дорогой в никуда, откуда нет, не может быть возврата. Он смирился с неизбежностью, покорился, обмяк. Мимолётное воспоминание об Ариадне было последним, что связывало его с жизнью. Оно рассеялось, потухло, как догоревшая свеча, и его гаснущее сознание до краёв затопила безбрежная могильная тьма, подобно чёрной дыре пожирающая всё живое без остатка.

И уже будто сквозь сон или откуда-то издалека до него донеслась какая-то возня, выкрики, стуки. Пробуждённый ими, он приподнял отяжелевшие веки и различил впотьмах смутную изломанную фигуру, что-то делавшую на верху лестницы, под потолком. Он понял, что это Димон, очевидно в заключительном отчаянном порыве, ринулся на штурм намертво запертой крышки погреба, преградившей им путь к жизни. Результат был предсказуем: поколотив в незыблемую, как крепостная стена, крышку уже не очень крепкими кулаками, а затем другими частями тела, накричавшись до хрипоты, он, не удержавшись на лестнице, оступился и покатился вниз, пересчитав все ступеньки. Рухнул на пол и затих. Если бы не вырывавшееся из его стеснённой груди неровное, прерывистое дыхание и раздававшиеся время от времени тихие жалобные стоны, можно было бы подумать, что он уже при смерти.