Старуха

Впрочем, Мише было всё равно. Жив его товарищ или нет, какое это уже имело значение? Его, в принципе, слабо волновало даже то, жив ли ещё он сам. Тем более что он уже не мог дать утвердительный ответ на этот вопрос – его одолевали всё более серьёзные сомнения по этому поводу. Поднимавшийся от ледяного сырого пола и пронизывавший его насквозь холод и затхлый неживой воздух, который он всё с большими усилиями, как будто урывками, вдыхал, вроде бы свидетельствовали о том, что он ещё не отошёл в мир иной. Но в то же время всё более сгущавшаяся вокруг него, наплывавшая на него всё новыми волнами, казалось, проникавшая в него, заполнявшая его беспросветная смоляная тьма говорила об обратном. О том, что если он и жив пока, то это ненадолго. Смерть уже распахнула перед ним свои широкие врата, в которые войдут все, без разбора. Всем хватит места, никому не будет отказа. А минутой раньше, минутой позже произойдёт это – какая разница? Что значат наши минуты, часы, дни в сравнении с вечностью? Что значит вся человеческая жизнь, с её тревогами, суматохой, шумом, нескончаемым бессмысленным движением и суетой, волнообразно сменяющими друг друга радостями и печалями, победами и поражениями, удачами и провалами, рядом с холодным, безмятежным, бездонным спокойствием смерти, умиряющей, равняющей, стирающей всё и вся? Итог один. Один для всех. Неминуемый, неотвратимый, неумолимый…

– Алё, дружбан, очнись! – неожиданно ворвался в его замогильные думы, разогнав и рассеяв их, как стаю воронья, взволнованный, прерывающийся голос. И одновременно обступившую его, словно въевшуюся в него темень разорвал яркий белесый свет, больно ударив его по глазам, уже привыкшим к кромешному мраку.

Миша вздрогнул, приподнялся с пола, на котором он свернулся калачиком, и очумело уставился на бившее ему в лицо мощное ровное сияние. Уж не этот ли свет видят все умершие, отправляясь в долгий, не имеющий конца путь? – мелькнула у него в голове первая мысль, показавшаяся ему в этот момент наиболее правдоподобной.

Но продолжавший звучать рядом с ним возбуждённый, срывающийся голос, совсем не похожий на пение ангелов, понемногу возвратил его с небес, куда он явно раньше времени вздумал воспарить, на землю. Или, вернее, в неглубокое душное подземелье, где они по-прежнему пребывали взаперти, без особых надежд вырваться наружу.

– Ну давай же, просыпайся! – не переставал взывать к нему хриплый, захлёбывающийся голос, сопровождавшийся мельтешившим перед его неосмысленным, невидящим взором светом. – Нашёл время валяться! Рановато ты лапки поднял – мы ещё повоюем.

С кем собирался воевать Димон – частично опомнившийся Миша признал наконец в говорившем напарника – в запертом погребе, где были только они двое, Миша не знал. Он менее всего расположен был сейчас даже к малейшим умственным усилиям. Он ничего не соображал. Он походил на лунатика, резко выведенного из своего странного оцепенения и с огромным трудом возвращающегося к действительности.

Димон постарался ускорить этот процесс. Он схватил друга за плечо и сильно затряс его, точно пытаясь стряхнуть начавшую овладевать им омертвелость, грозившую обратиться в смертный сон.

– Да очухаешься ты, мать твою! – орал он при этом как оглашенный, так что у Миши зазвонило от его воплей в ушах. – Хватит тупить! Нам каждая секунда дорога.

Но понадобилась ещё минута или две, прежде чем Миша более-менее пришёл в себя и взглянул на товарища осмысленным взором. Тот, заметив это, прекратил тормошить его, отвёл свет фонаря чуть в сторону и, приблизив лицо к лицу приятеля, гораздо тише и спокойнее проговорил:

– Ну наконец-то! Живой, слава богу. А то я уж подумал…

Миша, глаза которого, привыкшие к густой тьме, никак не могли освоиться с сиянием фонаря, казавшимся ему ослепительным, болезненно морщился и загораживал их рукой. А затем, в очередной раз судорожно глотнув тяжёлый, непригодный для дыхания воздух, в котором уже почти не осталось кислорода, с усилием выдавил:

– Толку-то… Всё равно нам недолго осталось… Зря ты меня растолкал. Мне было уже почти хорошо…

– Тихо! – прикрикнул на него Димон и крепко стиснул его плечо, как если бы в нём неведомо откуда обнаружилась недюжинная сила. И, понизив голос, прошептал: – Слушай!

Миша, невольно, а точнее, безвольно повинуясь другу, прислушался. И поначалу ничего не уловил: в ушах его всё ещё стоял звон, рождённый недавними криками Димона, слишком резко разорвавшими царившую до этого в погребе абсолютную тишину. Но постепенно звон утих, и во вновь наступившем глубоком безмолвии Миша довольно чётко различил приглушённое шуршание и сливавшееся с ним тонкое попискивание.

– Что это? – по-прежнему плохо соображая, вымолвил он, удивлённо взглянув на товарища.

Тот выразительно вскинул бровь.

– Мышь. Или крыса… Кажись, где-то там, – он кивнул на дальний угол помещения, где за дощатой загородкой была свалена картошка, и направил туда свет фонаря.

Миша, как и прежде недоумевая, обратил туда же потерянный, непонимающий взгляд. И так же растерянно протянул:

– И что-о?.. Что нам это даёт?