Старуха по пятам

   Он спешился, закинул подрагивающее тело на плечо, попытался взять жеребца под уздцы, чтобы отвести в тень, но тот прижал уши и заплясал на месте, далеко и опасно выкидывая длинные ноги. Мрачно сплюнув, Кайн оставил его, где есть, и отнес Мару на берег ручья, журчащего неподалеку в кустах. Уложил на землю, попытался напоить чистой водой, но её горло словно разучилось глотать - вода выплескивалась сквозь стиснутые зубы и текла, впитываясь в тонкую ткань рубашки. С сомнением посмотрев на неё, монах рискнул оставить женщину одну - следовало напоить Мару успокоительным травяным отваром, а для этого надо было запалить костер и вскипятить воду. Когда Кайн вернулся, таща сухие ветки - женщины на берегу не было. Амок пасся у воды, иногда тянул морду к прохладе ручья, но пить не спешил - пофыркивал, мотал головой, словно удивлялся тому, что видел. Монах бросил ветки и поспешил к нему. И застыл. Мара лежала на спине. Небольшая глубина ручья позволила воде только покрыть её лицо и разметать волосы в тщетной попытке унести по течению. Чёрные пряди змеились и стелились по дну, сбиваемые неровным током воды, обрамляли худые щёки. Перевязь женщина предусмотрительно оставила на берегу, но это всё, на что хватило сил - она лежала на дне в одежде и сапогах, и вовсе не походила на утопленницу. Кусая губы, Кайн разглядывал Мару, не делая попыток спасти. Потом резко развернулся и занялся костром и отваром. Спустя некоторое время плеск воды за спиной подсказал ему, что она пришла в себя. Когда монах мельком кинул взгляд через плечо - увидел её, обнажённую, роющуюся в своей седельной сумке. Коричневые следы кнута на спине казались шнуровкой чудовищного платья. С треском переломилась толстая ветка, которую Кайн держал в руках, и он резко отвернулся.

   Мара разыскала длинную рубашку из тонкого полотна, натянула на быстро высохшее под полуденным солнцем тело, нашла ветки с рогатинами на концах, натыкала их вокруг костра, развесила одежду и сапоги на просушку. Расседлала Амока, обтерла серую шкуру пучком травы, приласкала коня и села, наконец, у огня, насмешливо посверкивая глазами.

   - Скажи мне, монах, это правда, что Пресветлая Сука принимает служение только тех мужчин, которые ради нее отказываются от самого дорогого?

   Он попробовал зерновую кашу, которую заправил кусочком сала, щедро положил в глиняную миску, протянул женщине. Подвинул кружку с отваром, даже запах которого горчил в воздухе.

   - Сначала выпей, - кивнул Кайн на кружку и без перехода ответил: - Правда.

   - И кто это сделал с тобой?

   - Ты видела.

   - Настоятельница?

   Кайн кивнул.

   - Должно быть, торжество сверкало в её глазах ярче звезд, - усмехнулась Мара и, морщась, выпила залпом отвар, - когда твоя гордость сморщилась в её руке кусочком окровавленной тряпки.

   Монах пожал плечами.

   - Ей приходилось делать это и ранее. Но не часто. Поэтому она переживала, как бы не сделать мне хуже. И была скорее сосредоточенна, чем торжествовала.

   - А что чувствовал ты? - Мара подалась вперед.

   Кайн положил каши и себе, устроился напротив, готовясь к долгому разговору.

   - Я думал, что почувствую облегчение, - медленно сказал он, глядя в огонь. - Но я ошибался. И когда понял, что жертва не принесла желаемого - вновь был близок к безумию. Ведь я так сильно верил!

   - Ты сказал - 'вновь'! - Мара начала есть. - Значит, был безумен и раньше?

   - После пожара, который уничтожил мой дом и... меня самого, - кивнул монах. - Я искал смысл существования того, что видел в зеркале, и не находил. Пока не понял однажды, что это плата за содеянное ранее. С тех пор я ищу себе прощения.

   - А за каким кракеном тебе нужна я? - поинтересовалась она, прищурившись.

   Кайн взглянул ей прямо в глаза. Помолчал, следя, как полуденные знойные тени разукрашивают радужки разными оттенками лазоревого.

   - Теперь ты - мое служение! - просто сказал он и неожиданно цинично усмехнулся. - Считай, что мне было откровение Пресветлой. За тебя я положу жизнь, если потребуется.

   Женщина разглядывала его, словно невиданную прежде рыбешку, склонив голову на бок. Сдунула непослушную прядь с лица и вдруг отшвырнула миску в сторону и расхохоталась так громко, что с деревьев вспорхнули спугнутые лесные птахи. Поднялась, и, все еще хохоча, скрылась в кустах.

   Монах доел кашу, подобрал брошенную миску, сполоснул посуду в ручье и сел на берегу, глядя на течение, ласкающее разноцветные камешки. Его губы привычно зашевелились, повторяя псалмы. Конечно, никакого откровения не было. Кайн просто знал, что отныне его место рядом с ней, и рано или поздно он умрет на её руках, обретя, наконец, то, к чему так долго и так мучительно стремился...

   ***