Старуха Шапокляк

— Не жилец она, — сказала Карина. — Только на уколах и держится. Не зря её дети сюда спровадили. Столько в её жизни всего было, другие давно бы уже на кладбище лежали. Я ей сказала, никуда он теперь не денется, этот Володя Овчинников, а вам передохнуть лучше, вижу, как разнервничались, допрос будет, показания надо давать, поспите спокойно ночь, а утром и позвоним. И снотворное дала, чтобы крепче спалось. Она мне верит, я медсестра хорошая.

— И… — я смотрю в глаза Карины и не вижу в них ничего, никакого намёка.

— Что мне эта старуха? — зло говорит Карина. — Она мне никто. Да и по совести говоря, отжила она уже своё. Мне её детки двадцать тысяч «деревянных» в месяц платят и крутись как хочешь, комнату в «хрущёвке» снимай. Не разгуляешься-то на двадцатку. А то, что у меня дочь инвалид с детства, в Харькове с престарелой бабкой живёт, кого это колышет. Три года работаю сиделкой, хоть бы раз её детки сволочи премию заплатили. Нет, только звонят раз в неделю: «Как там наша мамочка, как у неё настроение?» Так что мне, Володя Овчинников, никакого прока, чтобы ты в тюрьму сел, нет.

— Что ты хочешь? — говорю я.

— Пятьдесят тысяч долларов. Коттедж номер восемнадцать. Дверь на террасу приоткрыта. Зайдёшь и задушишь подушкой. Вот медицинские перчатки, чтобы отпечатков пальцев не осталось. Тебе повезло, Володя Овчинников, у меня завтра выходной, я накануне вечером всегда в Москву уезжаю, в пансионате все знают, что старуха раз в неделю одна ночует.

— У меня нет таких денег.

— Найдёшь, — Карина закуривает сигарету. — Никуда ты теперь не денешься.

— Где я в ночи такие деньги найду? — возмущаюсь я.

— Я подожду, — Карина с усмешкой смотрит на меня. — День, два, три. Сколько надо подожду. Только недолго. Захочешь кинуть, анонимку отправлю в ФСБ. Вот тогда ты завертишься как уж на сковородке. Ты ведь дядя, как я понимаю, не простой, не слесарем на заводе работаешь.

— Она точно крепко спит? — я кладу медицинские перчатки в карман.

— Точнее некуда. Имей в виду, у старухи бывают приступы удушья. Так что постарайся действовать аккуратно, чтобы повреждений на лице не осталось. Может, и сойдёт за естественную смерть.

— Я постараюсь, — голова начинает ныть от напряжения. — Ты не волнуйся, я тебя не кину. Мне просто действительно время понадобится такую сумму собрать.

— Я тебе верю, — говорит Карина. — Тебе деваться некуда. Руки-то чего ходуном ходят, водки, что ли, выпейте, Владимир Петрович, для храбрости. Если требуется оправдание, то оно очень простое: не мы такие, это жизнь такая. Сам знаешь, всем на нас насрать.

— Да уж, жизнь, — я выпиваю залпом полный фужер. — Меня эта жизнь с девятнадцати лет преследует…

ххххххххххххххх

В десятом классе у меня появился приятель, возрастом чуть старше, Вася Казухин, первокурсник мединститута. Я тогда начинал покуривать, подошёл к нему возле магазина: «Пацан, купи „Стюардессу“, а то с меня паспорт требуют». Он купил, разговорились, потом у него в общаге с другими пацанами портвейна выпили, БГ послушали, Майкла, свердловских ребят. Мне нравилась эта общажная жизнь, весёлая, циничная (будущие врачи как-никак), взрослая. Вася меня в больничный морг и притащил, он туда на подработку ночным сторожем устроился. Я рассматривал трупы, расчленённые для демонстрации на лекциях, только что зашитые после аварий и вскрытия, тела утопленников, синие и распухшие, с таким интересом и хладнокровием, что Вася только диву давался: «Д, брат, быть тебе или врачом или профессиональным убийцей». Эх, Вася Казухин, где ты сейчас, как твоя жизнь сложилась?

Я сижу в кафе на последнем этаже торгового центра. Я приехал ровно к открытию, столик заставлен пустыми стаканчиками из-под кофе. Охранник несколько раз, проходя мимо, выразительно поглядывал на меня, но так и не решился спросить, что я здесь делаю уже несколько часов. У меня слишком приличный вид, чтобы задавать невежливые вопросы.

Мне очень важно, чтобы вокруг были люди. Незнакомые, посторонние, ничего не подозревающие. Обычные люди со своими обычными житейскими проблемами, такие же, каким и я был ещё вчера.

Не могу сказать, что я испытываю муки совести. Миллиард лет назад, в прошлой жизни, в Афгане, я понял в течение доли секунды — совести у меня нет. Есть страх, дикий, животный, который в одно мгновение перерастает в единственное желание: выжить, выжить любой ценой. Это первобытный инстинкт, думаю я, невероятная сила, сокрушающая и подавляющая, которая заставляла наших предков сжирать во время голодухи себе подобных. Которая заставила меня ебать Агнию, а потом расстрелять её и своих товарищей. Ничего не изменилось, стоит обстоятельствам отойти от привычного стандарта, и лоск человечности тут же слетает. Не берусь говорить обо всех, я оказался негодным героем, но что, в конечном счёте, важнее для человека, чем его собственная жизнь.