Старухи

— Дочка, грех за тебя я на душу взяла. Иринушка тогда ко мне пришла. Советоваться. Мол, что ей делать. Мол, знает про тебя с фелшером, и вроде как по-дружески не должна никому говорить, а вроде как и дело плохое, злое вы делаете, надо, чтобы прекратили. Ко мне пришла, понимаешь? А я что? Разве не знаю, чем вы занимаетесь? Она ко мне за советом пришла, как к честному человеку, чтобы я с тобой поговорила, наказала чтобы тебя. А что я сделать могу? Всю жизнь то на колхоз работала, то на государство, денег не нажила ни вот столько. Не разбогатеть в этой стране честным-то трудом. Что я? Не знаю разве, откуда у тебя платьишки новые? Что, думаешь, верю я, что твой Ванька-фелшер на зарплату свою тебе это покупает. Думаешь, не знаю, зачем ты в лес бегаешь, что у нас в лесу народа больше, чем в городе, что к тебе это упыри всякие за товаром ездят? Думаешь, не хочу я чтоб дочка жила счастливо. Чтобы и покушать, и погулять красиво? И так вон наказание в углу сидит, щенок, а не человек, Димасик этот. Мало что ли натерпелись? Так ещё эта ко мне за советом пришла, мол, так жить нельзя. А как жить? Как жить-то, я тебя спрашиваю?! Я всю жизнь с копейки на копейку, вот такие мозоли — поля колхозные обрабатывала, себе только и видела что — картофельные очистки! Что, думаешь, я честно не хотела? Да никак, Мила, никак тут честно? И что ж я, дочери своей доли такой пожелаю. А она мне: «Дочка ваша плохие вещи творит, людей губит!» А за меня она спросила, кто в ответе, мою жизнь, мою молодость кто загубил? Кто эти люди ей? Сброд один…

Матрёна выдохлась и почти упала на табуретку. Милка смотрела на неё, не отрываясь.

— Мама, да как же это?

— А вот так, пока до дверей провожала, под руку чугунок попался. Оно само как-то. От обиды, от досады за жизнь мою горькую… Само оно, Мила. Как-то вот так рука поднялась да опустилась… Ни ты не виновата, ни фельдшер твой. Живите, детки, счастливо. А увальню этому я порошки исправно даю, только вот сейчас от себя немного добавила, вроде как суприз положила, чай, уже у Олюшки за чаем слопал. Кто ж знал, что вспомнит он сегодня. А всё твоя привычка вещи разбрасывать. Убрала б тогда простынь эту, и не было б ничего. Помер тихо бы, всем на радость рыжий гад. Ну чего вот ты её оставила? Ведь деньги водятся, да простынь-то худая вся, для чего берегла? На погибель себе? Кабы не барахло это, так и жили б без худа, с добром, Милка! — почти выкрикнула Матрёна.

Милка схватилась за голову. Она раскачивалась на табурете из стороны в сторону и выла.

— Ну, не вой, — погладила её по волосам старуха. — Для вас же всё. Вы едьте в город, ничего, пристроитесь, Димасика мне оставь, чтоб не мешал. Он, что собака, видит мамку — помнит, нет её под носом — забудет… Скачет целый день, горя не знает. Всё б ему бегать да гукать… А мамка для этого не нужна. С простынью-то ты ловко выдумала. Я уж и труханула, думала, и правда, покойница за мной пришла… Только не пойму, как ты в первую-то ночь у окна очутилась, ведь на фабрике была?

— Я только одну ночь и была. Когда решили, что рыжего отвезёте в милицию в райцентр. Ваня сказал, что если он там всё вспомнит, нам не сдобровать, он в милицию пойдет говорить про наркотики. Лучше, чтоб он тут под общим надзором оставался. Он ему и порошки такие специальные выписал, чтоб долго не вспомнил, успокоительные какие-то, не ядовитые, но чтобы плохо понимал, что с ним и где он. Вроде как лёгкие наркотики. А что, разве ещё было?

— Разок было, — задумалась Матрёна. — Видать, тогда, и правда, Иринушка приходила, заступиться хотела за мужика своего. А может и пару раз… Да что уж… Иди, Милка, проваливай. Едь отсюда.

— Мама, а где рыжий-то? Ведь он сейчас всем расскажет…

— Этот мужик порядочный, не расскажет. У нас что-то вроде уговора с ним. Я людей хорошо знаю, этот не расскажет. До завтрева помолчит… Время есть ещё. Уноси-ка ноги.

Милка наскоро собрала пальто да пару чулок, поцеловала Димасика в нос:

— Мамка приедет, конфетку привезёт, Димка.

И — за порог. Матрёну ослушаться страшно было в тот вечер.

— Димасик, подь сюды, болезный ты наш. Сколько ж ты у меня душу выкрутил, сколько лет мы с тобой кукуем, горе ты наше?

Димасик послушно забрался к старухе на колени, та обняла его крепко. Посидели, обнявшись, помолчали, в окно смотрели. Малой даже сомлел, заснул.

— А что? Мамка-то уже небось и до райцентра добралась. Хочешь, покажу, куда мамка ездит? — встрепенулась Матрёна. — Хочешь? Хочешь?

Димасик спрыгнул с колен и завертелся на полу, почуяв, как щенок, радостное настроение бабки.

— А ну, пойдём со мной, мы на гору заберёмся с тобой на высокую. А оттуда всё-всё видно, даже Москву немного, краешек от Кремля. Пошли, малой.

Внук радостно суетился рядом со старухой, пока она застёгивала на нем болониевую курточку.

— Какой же ты у меня красивый, — всплакнула Матрёна. — Что ж такой глупый вышел, а? Кому ты такой народился? Никому не нужный ты, наказание ты, Димка. Ни в школу тебя, ни вылечить.