Старые дома

Епископ Варлаам был нрава крутого, но прямого и честного. Вёл он жизнь простую, без всяких сибаритских прихотей, и доступен был для духовенства и других во всякое время. В обращении был грубоват и аляповат, но это и шло к его простой, не дипломатичной, а искренной натуре. Роста он был большущего, и сложение телесное имел крепкое, как дубняк. С удовольствием и пользой ел простой сухой картофель и капусту кислую, и любил гречневую кашу с мёдом. Обладал он крепким здравым смыслом русского старинного человека и вёл себя и обращался со всеми по этому своему смыслу без всякого стеснения себя какими-либо тонкостями дипломатическими: вежливостью, ласковостью и любезностью, при которых обыкновенно мягко стелют, а жёстко спать.

Духовенство им было довольно, потому что он не обременял его ничем, и следил за консисторией, насколько мог.

В поездках по епархии ездил просто – с малой свитой, и останавливался только у духовенства, которым запрещал делать угощения ему, а кормить тем, что есть, чем Бог послал, не гнушаясь ночевать и в бедной хижине на убогой постели.

Но крепостные помещики тогдашние его недолюбливали. Он их никогда не ублажал, и от их капризов и стеснений всегда защищал духовенство.

Рассказывали тогда, что какой-то помещик явился к нему, и азартно на слова чернил своего приходского священника, жалуясь на то и другое. Варлаам выслушал его, и, оценив здравым умом всё ему наговорённое, прямо сказал такие недипломатичные слова этому ярому помещику: “Удивляюсь, вы образованный человек, а, являясь к архиерею, говорите ему бесцеремонно такие глупости”.

Ошеломлённый помещик поспешно раскланялся, но в архиерейской передней не выдержал и сказал в азарте: “Это не архиерей, а сибирский медведь”.

С аристократией и плутократией он не сближался, так как ничего от неё он не любил выгадывать, да она от него не могла чем пользоваться в своих прихотях. Он любил сидеть дома за постоянными занятиями, которых было очень много по управлению одному, а во всякое дело он считал своей обязанностью входить самому непосредственно. Не чужд был он и чисто учёных занятий. Говорили, что он занимался пасхалией и уже составил по этому предмету больше учёное исследование и готовил его печати, но требовал при этом от начальства, чтобы цензура его сочинения поручена была митрополиту московскому Филарету, которого он особенно уважал.

И я знал, что он приглашал к себе часто пасхалиста преподавателя семинарии Павла Семилиорова для разных справок, и поручал в семинарии: не отыщут ли где что-нибудь по вопросу: о dies solis – день солнца у римлян, который был и днём воскресным.

С духовенством и с корпорацией семинарской и со всеми учёными он любил сближаться. Во все высокоторжественные праздники и царские дни все духовные и учителя непременно и обязательно к нему являлись in corpore для поздравления. Все очередные проповедники с проповедями должны были заранее лично быть у него. Он принимал каждого в своём кабинете и заставлял проповедь ему читать, а он, садясь, слушал, делая по временам замечания, и затем на проповеди своей рукой писал рецензию – чего она стоит, и дозволение или недозволение произнести при архиерейском служении.

К сказыванию очередных проповедей привлекались тогда и все наставники – не священники. Мне самому лично, тогда в Пензе, пока я там служил, пришлось испытать два раза эту комиссию. Первый раз я пришёл к нему с проповедью на текст: “Не любите мира, ни яже в нём”, назначенной мне в день преподобного Варлаама – день ангела владыки.

Проповедь, по-моему, была приличная дню, и написана с ясным убеждением в тщете мирских благ, но просто, с доказательствами из наблюдения и опытов исторически-житейских.

Но когда я прочитал ему, он взял проповедь у меня, и, ничего не говоря, написал на ней: “Дозволяется сказать, но впредь учёному человеку нужно писать проповеди не исторические, а или догматические или чисто-нравственные”.

Сказать эту проповедь мне не пришлось, потому что Варлаам рано утром от именин своих внезапно уехал в загородный свой дом архиерейский и потом никого к себе не принимал.

В другой раз носил к нему проповедь в неделю мясопустную и постарался вложить учёную мудрость в проповедь, чтобы не получать замечания от архиерея в небрежении учёным рангом.

Из дневного евангелия о страшном суде я взял тему о вечном мучении грешников и написал не проповедь, а догматическое рассуждение, в котором доказывал необходимость вечного мучения по требованию божественной природы Бога в Его существе и троичности, по требованию природы грешников и по требованию существа греха.

Когда я явился к нему, в это время был у него городской священник Секторов, тоже с проповедью на тот же день, и он уже своё дело окончил и готовился уходить.

Варлаам, увидев меня, остановил Секторова подождать, а меня заставил читать.

Прослушав несколько, он сказал Секторову: “Ну, отец, иди, эта проповедь будет получше твоей”.

Я начал продолжать чтение, которое он иногда прерывал, и советовал, в каких местах прибавить: “Страшно, страшно слушатели”.