Старые дома

Он-то и давал возможность находить удовольствие и развлечение даром всем в городе и в сквере, который по его старанию давно устроен был прекрасно: с широкими аллеями между деревьями, концентрически проведёнными; а в средине сада площадь, на которой был прекрасный фонтан, и большая беседка для оркестра.

Делами губернатор, как говорили, перестал заниматься, любил, несмотря на старость, только повеселиться.

У него под рукой для всяких нужных дел были преданные и телом и душой постоянные дельцы, составившие себе громкую славу во всей Пензе. Это правитель канцелярии Мешков и два чиновника особых поручений: кривой на левый глаз Караулов и с двумя дальнозоркими глазами Кузьминский.

Ходил по городу такой про них каламбур: “Губернатор сидит в мешке, караулит правым глазом, дабы кого подкузьмить”.

Был и ещё загородный сад или роща, куда мы могли ходить для гулянья на чистом лёгком воздухе. В роще этой – театр, куда мы очень редко заходили, потому что на хождение нужны лишние деньги, которых у меня не могло быть.

Материальное обеспечение по службе в семинарии было скудное. Я получал в месяц не более 21 р. с копейками, а в год двести пятьдесят семь руб. Магистерский оклад в 100 руб. в год я ещё не скоро мог получить – его высылали через год. Квартир при семинарии не было. Уроков сторонних нигде не находилось. Вот и ухитряйся жить прилично. Ну, и жил, как было можно. Семь руб. с полтиной платил за квартиру со столом у одного доброго диакона, при Пензенском дворянском институте.

Прожив в Пензе год, я уже стал чувствовать, что из пензенской семинарской жизни и службы не выжмешь для себя жизненной силы. Бедна, грязна и сутолочна она до крайности, и не видно просвета к лучшему. Вследствие сего, и по мечтам поэтическим: – “О, Родина святая! Кто не умирал, тебя, благословляя” – я замыслил перейти на родину в Тамбовскую семинарию, и когда узнал, что там есть вакация, немедленно написал просительное письмо синодальному обер-прокурору, о переводе меня в Тамбов.

Вследствие этого письма скоро и прислано было на имя епископа Варлаама официальное уведомление о перемещении меня согласно просьбе.

В Тамбов приехал я на свой счёт, и вступил в должность профессора физики и математики 1858 года 6-го июня; ректор семинарии архимандрит Феофилакт, к которому представился, принял меня с особенной наружной ласковостью, что меня нимало не удивило, при вспоминании об обращении пензенского петушка Евпсихия. На другой день повёз меня на тройке своих лошадей к епископу Макарию, который жил в это время в загородном архиерейском доме на хуторе. И Макарий своим ласковым обращением и деликатностью расположил к себе и удивил, при невольном вспоминании о грубом и аляповатом пензенском Варлааме.

Ну, подумал я, здесь не то, что Пенза. Начальство доброе, служба будет, при его внимании и добром руководстве и поощрении, не тяжела и не безотрадна. И по возвращении чувствовал себя в довольстве.

При семинарии для неженатых наставников было несколько казённых квартир в особом каменном флигеле, длинном и одноэтажном; одна из них была свободна, в ней я и поселился.

Во флигеле этом жили три наставника: В.О. Поспелов и Дмитрий Николаевич Тростянский, уже довольно послужившие, более 10 лет, при которых и я ещё учился в семинарии, и молодой, только что поступивший из С.-Петербургской академии, Николай Михайлович Вирославский, потом протоиерей при С.-Петербургской Владимирской церкви.

Они меня приняли радушно, как друга-товарища, и я скоро в кругу их освоился и ориентировался в совместном житьё-бытьё.

Василий Осипович Поспелов жил между нами аристократом – так звали его наставники. Ему давно удалось войти в городе в светский кружок и завести знакомство с порядочными людьми и довольно высокими аристократами. Чрез них он имел частные должности, дававшие ему значительные пособия в материальном содержании, и немало частных уроков с хорошим вознаграждением в домах богатых: Лиона, Арапова, например.

Всё это давало ему возможность жить свободно и в довольстве, ходить в клуб и в театры, и быть общественным светским человеком, да и казённую квартиру обставить на свой счёт на хороший тон, с диванами и мебелью на пружинах.

Но мы трое ничего такого не имели, пробавляясь долго одним скудным семинарским жалованием. Квартиры наши были чисто казематы, тесные, грязные, с неокрашенными полами, с хромой и ветхой казённой утварью, вроде старинного дивана огромной величины и плотничьей поделки с грубой кожаной обивкой, которая от древности уже была протёрта до хлама внутреннего, и таких же стульев, которых рукой одной и поднять было нельзя. Всё в них и во всём дышало семинарской пресловутой бурсой.

Но на первых порах, при скудости средств, я довольствовался и тем, что нашёл. Одно и то уже немало значило, что квартира даровая, не платить за неё, да при квартире позволено было довольствоваться чёрным хлебом из семинарской бурсы, и солью и дровами для отоплении кухни и комнат. Чувствовалось, по крайней мере, в сравнении с пензенским убожеством, много лучше и в материальном и нравственном отношении.