Старый колодец. Книга воспоминаний

 Кошмар. Он горлопанит в присутствии 3. и стукачки Зофьи о совершенно безобразной выставке Малле Лейс, устроенной в обход всех законов и правил. Ибо зарубежные выставки, как, впрочем, и выставки в отечестве, — дело государственное, идеологическое, и никакой самотек здесь недопустим! Я‑то об этой выставке все знаю, знаю, что Малле с мужем сейчас в Варшаве, я собираюсь ей позвонить и встретиться, — конечно, можно встретиться и в Таллинне, но в Варшаве‑то пикантней. Однако этим знать о выставке никак нельзя. Поэтому я откликаюсь на грохот Струмиллы холодно, точнее — совершенно незаинтересованным молчанием, и быстро открываю другую тему — кажется, удачно. Вечер прошел мирно, все как бы обошлось, но Струмилло пошел нас провожать: поздно, ночь, знаете… Мы пересекаем по диагонали возрожденную из картин рыночную площадь, и тут Анджей тащит нас к углу, где светятся окна какой‑то галереи, а за окнами переливаются красками прекрасно освещенные сериграфии Малле. Вот, вопит Струмилло, вот ваша выставка!

— Странно, — открывает свой рот эта старая жаба Зофья, — в утвержденном плане сотрудничества с Польшей этой выставки нет!

— Что это за выставка, Борис Моисеевич? — поворачивается ко мне 3.

— Не имею представления, — отрекаюсь я, предчувствуя неминуемый донос и неприятности для Малле.

— Как же так, — продолжает тему 3., — вы ведь в Эстонии всё знаете.

— Не всё, — вру я на своем.

 А сам думаю, что ой как нехорошо получилось из‑за этого энтузиаста; он, как всегда, хотел лучшего, которое, как мы знаем, враг хорошего. Надо поправлять дело.

 И ранним утром, в поезде, я отправляюсь к полякам из ихнего союза и рассказываю о неприятном событии.

 О, тут же соображают они, без проблем. Это выставка из польских частных собраний, Малле тут не при чем; вещи из коллекции такого‑то и эдакого‑то… У нас все в открытую.

 И они отправляются в купе ВВЗ, чтобы пригласить его посмотреть выставку! Но допускают неосторожность. Кто‑то говорит:

— Пан 3., пан уже знает, что у нас тут выставка Малле Лейс…

 У 3. была интересная физиогномическая особенность — полуопущенные веки. Так было не от высокомерия, а от природы. За это народ — искусствоведы и критики — прозвал его «Вий», без злобы, просто по сходству. После упоминания о выставке он чуть поднимает голову, чтобы посмотреть на говорящую, — и отвечает:

— Не знаю.

 Господа, остановитесь на мгновенье и вдумайтесь. В. В. 3., секретарь Союза художников СССР, несколько часов назад разглядывавший выставку, пусть через витрину, и исследовавший ее корни, отвечает — «не знаю».

 Почему он так сказал?

 Вот — вот. Никто не хочет брать на себя ответственность. ВВ тоже. Если бы он знал, надо было бы доложить, сигнализировать, поднять вопрос, разобраться, сообщить в Эстонию… А так — не видел, не ведал.

 Впрочем, мне неизвестно, чтобы ВВ намеренно пакостил людям, во всяком случае, я о таком никогда не слыхал.

 Польские референтши, не соображая относительно глубоких причин незнания, но быстро поправившись после первой ошибки, пригласили его посетить выставку, когда он вернется в Варшаву. ВВ, опустив веки, вежливо поблагодарил и пообещал, что если будет время, то непременно.

 Как же, как же, ждите.

* * *

 Выставка — фестиваль «Штука факту» в Быдгоще была сделана на широкую ногу. Выставка занимала множество зал, полных современного, очень современного и опережающего современность искусства. Почему она называлась «Искусство факта», я тогда не понял. Разве что… вот, если принять, что всякий антропогенный феномен есть факт, тогда конечно. Да, реализма было действительно маловато — видимо, потому, что наша помощь только подоспела, т. е. даже еще не подоспела, но была, так сказать, подготовлена к оказанию.

 Едва удалось поверхностно осмотреть экспозицию, как настало время торжественного открытия. Речи, все в галстуках, перерезывание ленточки, шампанское, скромная хрустящая закуска, сигаретный дым, непринужденное общение на фоне артефактов искусства. Вечерело, высоколобая тусовка становилась утомительной. Между тем, я вычитал в газете, что на театре сегодня дают три одноактные пьесы, так наз. «едноактувки», Славомира Мрожка. До тех пор я знал о Мрожке толь — ко по его смешным рисуночкам в любимом журнале, на нашей родине его не печатали и не ставили, а на его собственной — печатали и ставили, хотя в свирепые времена позднего правления Гомулки, в конце 1960–х, он из Польши уехал и жил за рубежом, кажется в Швейцарии. Отечественные коллеги в театр на польском идти не желали, но некую польскую художницу, Тересу, мне удалось увлечь; с тех пор началась наша дружба.