Старый колодец. Книга воспоминаний

 Итак, меня включили в делегацию, имеющую принять участие в совместном секретариате в Варшаве. Очевидно, так было нужно. В делегации участвовали не только секретари, зато соблюдался территориальный признак: из Москвы — союзный секретарь, из Ростова — на — Дону — российский секретарь, из Киева — критик, из Тбилиси — ректор грузинской Академии художеств, из Прибалтики… Словом, весной узнаю, что меня включили. К лету я об этом забыл. А в августе пришло письмо от упомянутого выше Вячеслава Всеславовича (пять «в» и два «слав» в двух словах!) 3., который был не только редактором журнала, но и секретарем правления Союза художников по критике и искусствознанию; он должен был возглавить нашу делегацию.

 «Многоуважаемый БМ, — писал В В (будем его называть так ради экономии), — хотелось бы получить тезисы Вашего выступления на Совместном Секретариате…»

 Вот оно что. Надо еще и выступать, и тезисы представить.

 «Многоуважаемый ВВ, — отвечал БМ, — а какова, собственно, тема нашей встречи, о чем там будет идти речь?»

 ВВ. пояснил — цитирую дословно, поскольку письмо на случай сохранилось среди бумаг:

 «Многоуважаемый БМ!

 Объединенный Секретариат в ПНР будет носить более теоретико — практический характер, чем искусствоведческие встречи. С нашей стороны цель — помочь польским друзьям закрепить поворот к реализму. Поэтому важно нам подчеркнуть возрастание роли искусства в системе средств активно — политического воздействия, формирования ценностных духовных структур личности, укрепление связей художника с жизнью, с трудовыми коллективами и т. д.».

 Я вообразил себе наших польских друзей, знакомых и незнакомых, в позиции ожидания нашей помощи. Самое смешное было то, что 3. не был ни идиотом, ни фанатиком соцреализма, он не хуже моего сознавал нелепость изложенной задачи. Но он был испытан в многолетних административных и других извивах великой политики и понимал, что, когда и где. И автоматически исполнял. Самое, следовательно, смешное, или страшное — как хотите, было то, что маска лицемерия прирастала к коже и выглядела лицом.

 Я не знал, как помочь польским друзьям закрепить поворот к реализму, да и о самом повороте не знал, и в силу своего ученого незнания выбрал другую тему. По наивности своей я надеялся сделать нечто, имеющее хоть какой‑нибудь смысл. За несколько месяцев до того польские друзья — не воображаемые, а реальные — пригласили меня участвовать в дискуссии о роли и судьбе художественной критики в современном мире; они посвятили этой теме два номера своего журнала, авторы были со всех концов света, в том числе и я — из своего угла. Оба номера были у меня на руках, и поездка в Варшаву была удобным случаем, чтобы уточнить собственные позиции и поговорить о чужих; и это был бы не разговор глухих, но обсуждение предмета, знакомого обеим сторонам. Тезисы были прилежно записаны и отправлены в Москву ВВ — для ознакомления. Когда я случайно оказался в Москве недели за три до отъезда, выяснилось, что мои тезисы лежат в ящике у референта комиссии по критике и на их невинность никто еще не покушался. Вот и ладно.

 Наконец, поезд с делегацией медленно отчалил от перрона Белорусского вокзала. (Вот фраза, достойная члена Союза писателей, разве нет?) Судьбе было угодно поместить меня в одно купе с ВВ. Расположившись и попив чайку, мы предались беседе. ВВ стал доверительно жаловаться на трудности секретарской доли.

 Понимаете, БМ, рассказывал он, никто не хочет брать на себя ответственность. Все стремятся переложить решения на чужие плечи. Мы обращаемся в эмка (Московский комитет партии, господа! — ББ), а нам говорят, что вы, мол, специалисты, вы сами и разбирайтесь. Некоторые члены Союза художников выставляются на подпольных выставках и еще всякое вытворяют, а что мы можем сделать? Вот есть такой Тяпушкин, член Союза, пишет абстрактные картины, принимает участие во всех нелегальных акциях, его надо гнать из организации советских художников! Но он, видите ли, Герой Советского Союза. Мы хотели его исключить, а генералы из Комитета ветеранов войны говорят: «Тяпушкина не трогать».