Старый колодец. Книга воспоминаний

Дама увидела Бениаминова и окаменела, устремив взгляд в одну точку. Запомните: в 1951 году в советской стране вид полностью обнаженного человеческого тела был удивительней полка инопланетян из тарелки. Бесстыдные творения доктора Фрейда были навечно заключены в спецхраны, фотографии совсем или почти раздетых женщин считались порнографией, за которую советский суд давал срока, о геях или гейшах и говорить не приходится. Словом, на пляже 12–й станции творилось нечто экстраординарное и даже в некотором смысле противоправное.

Но актер есть актер. Под взглядом зрителя, хоть бы и единственного, Бениаминов почувствовал себя на сцене. Он сделал знаменитое бениаминовское лицо — круглые глаза, губы бантиком, — и вытянул вперед и вверх руку в запрещающем жесте, открытой ладонью к даме. Женщина, не сгибаясь, как статуя, пала в море.

Мы вскочили со своих подстилок и бросились к месту события. Мы наперебой закричали, что мы ленинградцы, что мы знаем и любим Бениаминова, что мы не в силах видеть его муки, что вот эта дощатая руина на возвышении и есть переодевалка, вот же она!

И благодарный Бениаминов, искупавшись, примкнул к нашей небольшой и элегантной компании. Мы провели восхитительный пляжный день, болтая о разном. Бениаминов щедро рассказывал старые анекдоты. Это был сверкающий спектакль из минутных скетчей, мы от души веселились, море смеялось еще ослепительнее. Незадолго перед расставанием Бениаминов сказал: «Ребята (так он нам сказал), у меня к вам есть просьба, не могли бы вы мне помочь? Я, видите ли…» — и далее следовала просьба, вполне жизненная, но имевшая в тогдашних условиях дискретный характер. Вот почему, в отличие от многих людей, неспособных хранить секреты как живых, так и — тем более! — ушедших знакомых, я даже под пыткой ничего не скажу о ее содержании. Была такая себе просьба. Увы, мы не смогли ему помочь — и более его не видели. Там, в Одессе.

И вот мы снова встретились. «Здравствуйте!» — сказал я. Напоминать об одесском пляже я счел неуместным. Вспомнил ли он меня сразу? Этого мы никогда не узнаем. «Здравствуйте, — сказал Беньяминов. — Слушайте, кто тут у вас играет на рояле?» — «Я», — сказал я. «Танго „Дружба“ можете сыграть?» — «Могу». Все‑таки я был украшением университетской самодеятельности. «Будете мне аккомпанировать. Все остальное — на сцене».

Академические театры выступали прежде нас. Наверное, у кого‑то из них была в тот вечер не одна халтура. Приближался наш с Бениаминовым выход. Мы подошли к Тане, нашей ведущей или, как тогда называлось, конферансье.

И вот тут…

Я в тот год — последний студенческий год — сочинял дипломную работу и целые дни проводил в Публичной библиотеке. Порядок был такой, что в читальные залы «для научной работы» — на углу Невского и Садовой, вход напротив памятника Екатерине Великой — пускали людей с высшим и более образованием, студенты и прочие должны были тесниться, ждать в очередях и еще всячески переживать свою читательскую неполноценность в филиале на Фонтанке.

Но можно было избежать унижения. Наш друг, молодой и талантливый пианист, уже преподаватель Консерватории, ассистент профессора Калантаровой, обладал высшим образованием и вожделенным читательским билетом, который я и получил взаймы. Уж не помню, как там было с фотографией, но я проводил долгие дни в «научном зале» в качестве Виссариона Исааковича Слонима.

Вернее, он был Исер Исаакович, но суровые и возвышенные реалии советской действительности сделали его Виссарионом. Сегодня не каждый ощущает в этом имени присутствие сакрального начала. Но люди великой эпохи обладали иной чувствительностью. Они знали, что священное место, слово или образ таят в себе непостижимую притягательность и непредсказуемую угрозу. Тут следовало двигаться с предельной осторожностью, каждую минуту можно было нарушить неведомый или забытый запрет, пропустить нужное звено в ритуале — и все погибло. Сакральное имя создавало вокруг себя поле напряжения, которое не всякому дано было выдержать, его близость временами становилась непереносимой. Фортепианная кафедра была заряжена. Это прекрасное и страшное «виссарионисаакович» требовало тщательного произнесения, максимальной сосредоточенности, наконец, особой исполнительской техники, ибо внутренние усилия следовало скрыть за видимой непринужденностью и кажущимся автоматизмом. Имя Исера, переведенное на новояз, надо было огласить так, словно это, ну, совершенно ничего особенного, просто себе имя — отчество, как Петр Иванович. Достаточно было минутной слабости или, напротив, напряжения, превышающего человеческие пределы, чтобы произошло невозможное, несказуемо кошмарное, то, чего все смертельно боятся и чего ждут с мучительным нетерпением.

Так и случилось. Однажды на заседании кафедры Виссарион Исаакович сделал замечание. Коллега, выступивший вслед за ним, не вынес. Он начал: «Как верно отметил сейчас Иосиф Виссарионович…»

Все замолчали.

В «Словаре театра» Патрис Пави различает несколько типов сценической паузы. Один из них — «метафизическое молчание»…