Старый колодец. Книга воспоминаний

На этот раз, однако, сверхнатуральные силы отвлеклись на что‑то еще более неотложное. Слонима вскоре выгнали из Консерватории, но не за оригинальное имя — отчество, а просто за еврейство. Сейчас он профессор в Иерусалиме.

Постоянный посетитель научного зала, беспрерывно морочивший голову библиографам и девицам на выдаче (не на выданье, а на выдаче — это те, которые книги выдают, юноша!), я был известен тут всем и каждому, как — внимание! ап! — Виссарион Исаакович Слоним. Но были в Публичной библиотеке люди, которые знали меня под менее опасным именем Бориса Моисеевича Бернштейна. Весь предыдущий год — ну, не весь, не буду врать, но большую его часть — я провел в Отделе рукописей Публички, в том же доме, но в первом этаже, под Научными залами. Теперь, после недавнего опыта хищения нескольких очень дорогих манускриптов, о существовании Отдела рукописей и об уникальности его сокровищ знают многие. Грабили его и раньше. После революции молодая и полная сил власть продала оттуда некоторые наиболее ценные единицы хранения. Теперь за несколько пустяков условной стоимостью в пару миллионов некто Якубовский томится в Крестах, и неизвестно, когда это кончится, а в те времена вещи подороже продали желтому дьяволу безнаказанно.

Впрочем, после революционных распродаж кое‑что, как видим, осталось, и я, мечтавший стать специалистом по искусству Средних веков, изучал там миниатюры французских рукописных книг XII‑XV веков, с тем чтобы написать о них курсовую работу, а потом и диплом, а потом — кто знает… Выдающийся американский искусствовед, известный всему миру, только что, увы, умерший в возрасте 91 года Мейер Шапиро тоже начинал с искусства Средних веков: его прославили исследования романской скульптуры, кстати — тоже французской, XII века — в Муассаке. Шапиро оплакала вся интеллектуальная Америка; газета «Нью — Йорк Таймс», подтверждая американскую бездуховность, так хорошо описанную Ст. Куняевым и другими отечественными духовидцами, поместила статью, посвященную его памяти, на первой полосе. Но мой выбор совершался в другом, иначе одухотворенном контексте.

Вскоре выяснилось, что мое желание ошибочно и идеологически порочно. Во — первых, это неприкрытое низкопоклонство перед Западом. Во — вторых, это было бегство от современности, от актуальных научных проблем развития советской культуры, национальной по форме и социалистической по содержанию. Наконец, так называемые миниатюры украшали рукописные якобы книги по преимуществу религиозного «содержания» — библии, псалтыри, часословы и т. п.; да что там — даже в бестиарии и исторические хроники темные средневековые авторы, тем более — иностранные, ухитрялись включать поповские бредни о птице феникс или о сотворении мира. Словом, тема никуда не годилась.

Мною занялись вплотную. «Борис, — увещевал меня мой научный руководитель, — зачем вы отрезаете себе путь в аспирантуру?» Это был, конечно, обманный прием. Валентин Яковлевич Бродский знал лучше меня, что «путь в аспирантуру мне отрезали на девятый день после рождения». Правда, неприличная и затертая эта острота в моем случае не отвечала реальному положению дел: мои родители были религиозно индифферентны и никак не нарушили телесную целостность и органическую полноту младенца. Но в том, что мой путь в аспирантуру был обрезан, так сказать, идеально, никто не сомневался. Просто дипломное сочинение о средневековой французской миниатюре обернулось бы безобразным идейно — политическим скандалом. Вся кафедра принялась меня массировать. Диплом мне пришлось писать уже о русском искусстве.

Так я перебрался с первого этажа Публички на второй и превратился из Бернштейна в Слонима. Но незабвенный Николай Николаевич Розанов, хранитель рукописных древностей, равно как и его коллеги, прекрасно помнили меня под моей, так сказать, девичьей фамилией!

Все это, исключая, конечно, Шапиро, Куняева и Якубовского, промелькнуло в моей бедной голове со скоростью мысли в тот момент, когда Таня — конферансье задала роковой вопрос: «Боря, как тебя объявить?»

— Никак, — сказал я. (Боже, какой я находчивый!) — Я не из академических театров. Я просто тень. — (Но впереди сольный номер. Я должен буду остаться один на один с коллективом Публичной Библиотеки и исполнить Полонез, муз. Шопена, как скажет Таня ликующим голосом. Что еще она скажет? Между прочим, Слоним — концертирующий пианист. А меня все равно выгонят из Публички с волчьим билетом.)

И мы с Бениаминовым отправились на сцену — он к рампе, а я — к пианино. Да, пианино: на сцене Фонтанного дома, в зале для концертов, стояло истерзанное, старое, склеротическое пианино без строя. И это было хорошо.