Старый корабль

«В семье Суй опять кто-то умер!» — уже несколько дней в Валичжэне многие тайком передавали эти слова. Сначала люди не знали, кто именно умер, но потом стали понимать, что это ушедший на фронт Суй Даху. Эта весть облетела полгородка, в подробностях об этом не знали лишь читающие молитвы даосы. Раньше всего новость пришла из изыскательской партии, старший брат одного молодого рабочего служил в одном подразделении с Даху и написал младшему. Потом об этом сообщил Суй Бучжао техник Ли. Так весть дошла до семьи, и однажды все увидели старуху мать Даху. Она с воем бежала по главной улице со старой одеждой сына в руках: «Сыночек мой! Ты ещё и невестку в дом не привёл! Всего девятнадцатый год тебе шёл, сынок!..» Все смотрели на неё, не отрываясь, понимая, что она получила извещение о смерти сына в бою. Старая женщина осела на круглый молитвенный коврик из тростника и рыдала, пока не потеряла голос. Всю вторую половину дня над городком висело безмолвие, даже в цеху рабочие выполняли свою работу, стараясь не шуметь. Урождённая Ван закрыла «Балийский универмаг», старики, любители выпить, услышав об этом, на полпути поворачивали обратно. Опустилась темнота, но никто не зажигал огня. Все поочерёдно стекались в потёмках в дом старухи, чтобы разделить её горе.

В крохотной тростниковой хижине из трёх комнат вился дымок от благовонных свечей — знакомый всем запах смерти. Пару одёжных шкафов составили в одну высокую подставку, наверху расстелили циновку и закрыли всё простынёй. Сверху наставили множество чашек и мерцающих серо-жёлтыми огоньками свечек. В чашках в основном была разноцветная лапша, посыпанная нежно-зелёной кинзой и накрытая яичницей. Позади всего этого располагались фотографии человека, которому предназначались подношения. Фотографии не увеличенные, маленькие, были вставлены в одну большую рамку. Одна посередине, в красном и жёлтом цвете, была снята через полгода после ухода Даху: он в военной форме, этакий бравый вояка, почти все девицы городка выстраивались в очередь к ней. В пляшущем свете свечей старики, опираясь на посох, нагибались, чтобы рассмотреть её.

В полночь явилась урождённая Ван с пачкой жёлтой рисовой бумаги и ароматными свечами. Она передала всё старухе-хозяйке, которая велела маленькому сыну рядом поплевать на карандаш и всё записать. Урождённая Ван с торжественным выражением лица пробормотала вполголоса несколько фраз. Затем старуха-хозяйка начертила на земле прутиком овал и принялась жечь в центре бумагу. Урождённая Ван, что-то приговаривая, побрызгала вином сверху и снизу, а также слева и справа от огня. Капли вина попали на языки пламени, которые тут же скакнули вверх. Дым сгустился, люди закашляли, потекли слёзы. Ван уселась на самую большую циновку и прикрыла веки. Её рукава свесились, плечи тоже, серая шея была тонкой, длинной, но крепкой. Уткнувшись подбородком в грудь, она запела. Запела негромко, жужжа, как вращающаяся прялка. Люди стали покачиваться в такт её песнопению, раскачиваясь всё больше и больше, словно их всех поместили в огромную ванну, а Ван неспешно помешивала в ней воду. Так продолжалось до самого рассвета, Ван всё так же пела, многие заснули и повалились на землю. Старики сидели на земле, опершись двумя руками на посохи, свесив голову между ног, расслабленно раскрыв рты. Многим казалось, что они, волоча ноги, входят в старый храм и слышат, как старый монах читает сутры. Спешно выскочили они, лишь когда храм загорелся, и, открыв глаза, увидели, что уже рассвело. Солнце залило окно красным, свечи прогорели, урождённая Ван спустилась с циновки и повернулась, чтобы уйти. Её ухватили за рукав старуха-хозяйка с сыном. Ван, кивнув, что-то сказала, и мать с сыном её отпустили.