Старый порядок и революция

Говорят, что такие речи в уста короля вкладывал Тюрго. Но и большинство преемников короля поступали также. В 1780 г., объявляя своим подданным, что отныне прибавки при взимании тальи будут приниматься гласно путем регистрации, король поясняет: "Плательщики, и без того страдающие от притеснений при сборе тальи, до сих пор еще не были гарантированы от неожиданных повышений налога, так что доля в уплате налога беднейших из наших подданных возрастала в значительно большей пропорции, чем доля всех прочих". А когда король, не осмеливаясь еще уравнять все повинности, пытается по крайней мере установить равноправие среди уже взимаемых общих налогов, он говорит следующее: "Его величество надеется, что богатые люди не сочтут себя обиженными, если их доля в уплате налога будет подведена к общему уровню и они будут лишь исполнять ту повинность, какую им давно следовало разделить с другими". Но именно в голодные годы власти, казалось бы, делали все, чтобы не столько облегчить страдания народа, сколько подогреть ( стр.144) тлевшие в нем страсти. Так, например, в один из таких годов некий интендант, дабы возбудить в состоятельных людях чувство сострадательности, говорит о "несправедливости и бесчувственности собственников, которые обязаны беднякам всем своим состоянием, но в то же время оставляют их умирать голодной смертью как раз в тот момент, когда они выбиваются из сил, дабы не дать обесцениться богатым имениям". Со своей стороны в - аналогичном случае король указывает: "Его Величество желает оградить народ от действий, повергающих его в нищенское состояние, лишая хлеба насущного и понуждая продавать свой труд за такую цену, какую дают за него богачи. Король не потерпит, чтобы часть его подданных была принесена в жертву алчности другой их части".

Борьба между различными административными властями побуждала к такого рода проявлениям эмоций до самых последних дней существования монархии: соперничающие стороны охотно обвиняют друг друга в бедствиях народа. Со всей наглядностью это видно во вспыхнувшей в 1772 г. ссоре между королем и тулузским парламентом по поводу свободного ввоза хлеба. "Своими несообразными мерами правительство рискует уморить бедняков голодом", - заявляет парламент. "Честолюбие парламента и алчность богачей порождают политические бедствия", парирует король. Таким образом, обе стороны старательно внушают народу мысль, что во всех несчастьях виновны высшие классы.

Примечательно, что подобные высказывания мы обнаруживаем не в тайной переписке, но в публичных документах, которые парламент и правительство тиражируют в тысячах экземпляров. Попутно король обращается к своим предшественникам и к самому себе с весьма суровыми истинами: "Государственная казна, - говорит он однажды, - была обременена долгами благодаря излишней щедрости предшествующих правителей. Многие из наших неотчуждаемых доменов они уступили за ничтожную цену". "Промышленные корпорации, - отмечает он в другой раз, и в словах его больше правды, чем благоразумия, - являются по преимуществу продуктом фискальной жадности королей". "Если случалось прибегать к бесполезным тратам и если талья возрастала безмерно(4), - замечает он далее, - то происходило это потому, что финансовая администрация, видя в талье по причине негласности последней наиболее простой и доступный источник для покрытия расходов, слишком часто использовала ее, хотя существовали и другие, менее обременительные для народа меры".

Все это говорилось для образованной публики, дабы убедить се в полезности известных мер, осуждаемых частным интересом. Что до народа, то считалось, что он выслушивает все говорившееся, ничего не понимая. ( стр.145)

Не сочтите, что Людовик XVI и его министры были единственными, кто использовал опасный язык, образчики которого я только что привел. Привилегированные классы, бывшие самым первым предметом народного гнева, иначе с простым людом и не разговаривали. Должно признать, что высшие классы французского общества начали заботиться о судьбе бедняков еще до того, как те стали внушать им страх. Они заинтересовались положением народа прежде, чем поверили, что его несчастья повлекут за собой и их собственную гибель. Наиболее очевидным это становится в десятилетие, предшествовавшее 89-му году: в этот период без конца говорят о крестьянах, сожалея об их незавидной судьбе, ищут способы ее облегчения, пытаются выявить главные злоупотребления, от которых больше всего "приходится страдать, критикуют финансовые законы, наносящие им особый вред. Но в выражении этих новых симпатий ощущается обычно та же непредусмотрительность, что и раньше обнаруживалась в длительном равнодушие к народным бедствиям.