Старый Сантос и его потомки

И первое время он себя здесь чувствовал, как рыба в воде. Иметь дело с сугубо штатскими, безоружными людьми не так уж страшно. С ними он может сделать все, что взбредет в голову. Надо только следить, чтобы болезни не перешли к нему от тех, что в гетто мучаются. Там не только умирают от голода и побоев. Эпидемии наповал косят обреченных… Он смертельно боится заразиться от них.

А тут еще откуда-то появились партизаны. Говорят, что диверсантов недавно выбросили с самолетов на парашютах. Попробуй обнаружь их! То они пускают под откос идущие на фронт эшелоны с оружием и боеприпасами, то поджигают склады с продовольствием. К нему дошли слухи, что партизаны собираются даже напасть на его комендатуру. Якобы готовятся его повесить в лесу…

Все чаще проходят в Германию железнодорожные эшелоны с искалеченными немцами. И то, что эти безногие и безрукие калеки рассказывают, ничуть не соответствует тому, что пишется в газетах, что болтает Геббельс по радио. Теперь уже Шпильке ясно, что с блицкригом вышел пшик. Весь этот блицкриг не что иное, как фикция, фантазия бесноватого фюрера… Война может затянуться на долгие годы, а тут уже зима на носу с ее лютыми морозами и метелями.

Шпильке никогда не задумывался над такими вещами, а теперь почему-то голова трещит от дум. Он зол был и на себя, ибо хорошо знал, что если солдат начинает думать, он уже не солдат. Ведь за него положено думать фюреру…

Дием еще терпимо, но когда надвигается ночь, его начинают мучить кошмары. То кажется, что он не угодил начальству и оно отправило его на фронт, то будто он тяжело ранен, лежит на земле, обливаясь кровью, а мимо проходят те, которых он избивал, и плюют ему в лицо… Даже стакана воды подать некому…

И такое с ним часто случается: то он будто мчится на машине, а из балок, яров, оврагов карабкаются и выбираются с вилами и лопатами мужики, которых он приказал в свое время расстрелять. Они хватают его и бросают в огонь. Привязывают к стволу дерева, и он горит… И нет никакого спасения. Рядом с ним горят все его вещи, которые он должен был отправить семье. Он пытается кричать, звать на помощь, но не в состоянии.

Чаще всего во сне приходят к нему женщины и дети из гетто. Скольких он расстрелял над яром, у известковых карьеров… Нет им числа… Но вот они будто все ожили. Голодные, истощенные — и у них хватает сил душить его. И душат. Часто мерещится ему колючая проволока, а за этой проволокой сотни, тысячи глаз. Похожие на тени женщины и дети с поднятыми руками. Он слышит их стоны, их проклятья. Видит в этой толпе и своих детей, и Эльзу… И часто снится ему, как горит его лавчонка и все вокруг дома и бросают бомбы русские самолеты… Эльза и его дети мечутся в пламени, не могут выбраться из кромешного ада войны.

Нервы — ни к черту. Каждый шорох, каждый стук бесят его. Шум деревьев за окном тоже наводит ужас, и Шпильке хватается за парабеллум…

День и ночь он глотает таблетки и порошки от головной боли, но ничего не помогает. Кошмары издергали его до предела.

Когда он входит в комнату, заполненную узлами, чемоданами, ожидающими отправления домой в Германию, ему кажется, что они двигаются, словно живые. Вот подымается с пола шуба и шагает прямо на него; женские костюмы простирают к нему руки, страшные руки, которые норовят схватить его за горло… Сапоги, туфли и детские ботиночки, которые стоят у стены, начинают двигаться прямо на него, и он не в состоянии избавиться от этих кошмарных видений.

Да что же это такое?

Шпильке, обессиленный, валится на кровать. Глаза слипаются, сердце замирает, ему мерещится гроб, который вносят в комнату… Хочется спать, но не в состоянии сомкнуть глаз.

Сколько же это может продолжаться? Лечиться, лечиться — и как можно скорее!

Была глубокая ночь. Шпильке поднял полдюжины солдат, самых отъявленных головорезов, и повел их в подвал, к арестантам. На пороге остановился, приказал вывести первых попавшихся десять человек. У забора расстрелял их, надеясь, что после этого станет ему легче и он сможет уснуть. Затем отправился в гетто. В бессонные ночи он часто появлялся там, невзначай стрелял несколько раз, будил узников…

Он приказал поднять всех.

Истощенные, измученные узники стали подходить к воротам. Шпильке окинул острым взглядом собравшихся и объявил:

— Кто хочет выйти из этого земного ада на волю, пусть танцует!

Обреченные стали танцевать, а солдаты хлопали в ладоши и смеялись. Узники падали на камни, обессиленные. Комендант немного развлекся. Он даже засмеялся, но сказал, однако, что никто не заслужил у него права выйти на свободу. Плохо танцевали! Ни на что не похож этот танец! И приказал принести буханку хлеба. Раскромсав ее на несколько частей, он стал швырять в толпу. Увидев хлеб, узники бросились за ним, кричали, плакали от бессилия.

Это тоже немного отвлекло коменданта. Даже как будто успокоило…

Неожиданно он получил приказ передать свои полномочия румынским властям. Теперь они будут здесь хозяйничать, ибо этот район, примыкающий к Днестру, часть Подолии и принадлежит Транснистрии, которую Гитлер передал в ведение генерала Антонеску…