Старый Сантос и его потомки

— Сантос, зачем так грубо?! Я ведь с вами беседую вежливо…

— Да, это верно. Я даже не узнаю вас сегодня, герр офицер. Может, получили указание обращаться гуманнее с вашими жертвами, в том числе и с евреями? Что случилось?..

— Ничего не случилось, профессор. Ничего не изменилось, — стараясь быть спокойным, ответил немец. — Я хочу, чтобы вы подлечили меня. Вот и все, что требуется от вас. Даю вам слово офицера, если спасете меня, я добьюсь вашего освобождения. Вас выпустят из гетто. Вы будете жить в хорошей квартире, и румыны будут вас хорошо кормить…

— Очень мило с вашей стороны… Меня вы освободите из гетто, мне дадут штаны, рубаху, хлеб и к хлебу, и буду жить в шикарной квартире. И все за то, что я вас вылечу. Разрешите, господин офицер, отказаться от такой роскоши, не могу я воспользоваться сладкой жизнью в то время, когда тысячи моих братьев и сестер ждут смерти в гетто, в подвалах гестапо, жандармерии. Совесть не позволяет, господин офицер.

— Вы страшный человек, Сантос! У вас ужасный характер! — взорвался Шпильке. — Довольно издеваться над больным! Я говорю с вами как с врачом, который должен помнить о своем долге. Я сильно болен, голова раскалывается, а вы со мной торгуетесь, как цыган на базаре! И еще обижаетесь, что мы строго обращаемся с вашими единоверцами.

Немного успокоившись, лейтенант бросил на старика уничтожающий взгляд, скрипнул от ярости зубами:

— Да помогите же мне, профессор!

После мучительной паузы Сантос сказал:

— Я врач, а не колдун… Прежде всего я должен выслушать пациента. А вы сделали меня калекой… Не могу двигать пальцами… Руки у меня опухли еще тогда, когда вы издевались надо мной. Помните? Вы ударили меня несколько раз рукояткой пистолета по — голове, и я с тех пор очень плохо слышу. Не могу выслушать вас…

Шпильке поднялся, хотел что-то сказать. Но вдруг зазвенел на столе телефон. Схватив трубку, лейтенант несколько секунд слушал, лицо его перекосилось:

— Что?! — воскликнул он. — Дьяволы! Что ж вы там стоите, как истуканы? А где были ваши глаза? Пустили под откос? Горит? Снаряды?

Швырнув на стол трубку, Шпильке снял с вешалки шинель, каску, сунул в кобуру парабеллум и бросился к двери.

Курт Зомеркранц, который привел сюда профессора, стоял как вкопанный у порога. Лейтенант приказал ему поднять по тревоге всю команду. Когда солдат выполнил приказ, Шпильке велел ему позвать фельдшера, чтобы тот перевязал покалеченные руки Сантоса. И еще велел лейтенант передать его просьбу румынскому коменданту, чтобы старому доктору давали хлеба вдоволь и одели.

Сантос махнул рукой:

— Это ни к чему, герр лейтенант! Буду жить в гетто, как все. Не нужны мне ваши подачки…

— Замолчи, ферфлюхте юде! Расстреляю на месте, как собаку!..

Пинхас Сантос уставился на разъяренного Шпильке, покачал головой:

— Вот теперь узнаю вас, начальник. Вот это ваш подлинный язык. В этой роли вы, ей-богу, лучше, чем тогда, когда прикидываетесь ягненком…

Солдат Зомеркранц повел профессора к выходу. Шпильке выбежал во двор, его солдаты, толкая друг друга, бросились к машинам. Где-то далеко над станцией поднимались густые облака дыма и столбы огня. Там бушевал пожар.

СВАДЬБА БЕЗ МУЗЫКИ

Как известно, Тарас Моргун в Лукашивке не слыл болтуном. К тому же он был медлительным, неторопливым человеком. Когда ему предстояло что-нибудь сделать, он любил сперва хорошенько все взвесить и обдумать. Ничего, мол, не горит, успеется!

В селе он некогда был среди тех парней, на которых красивые девчата заглядывались. Одна из них ему даже понравилась, и он собирался засылать сватов, но так долго собирался, так долго думал, пока девушке это не осточертело, и она вышла замуж за более проворного и ловкого парня.

Несколько раз девушки на выданье играли с ним такие шутки, и он засиделся, как говорится, до седых косм…

Холостяк Тарас Моргун только к сорока годам пристроился примаком к вдове с двумя детьми.

Это была внушительная, крепкая женщина, острая на язык, жизнерадостная и веселая. Она могла заговорить десяток таких молчальников, как Моргун. И она его заговорила. Не успел он как следует обдумать — стоит ли делать этот шаг, как она уже затянула его в свои сети.

Не успел оглянуться, как это свершилось. Он стал примаком.

Ее звали Наталья, но когда она в третий раз вышла замуж, ее уже называли не иначе как Моргуниха.

Она трудилась в артельном саду, ухаживая за яблонями и сливами. Вечно была озабочена домашними делами и детьми. Но как бы она ни была занята, у нее всегда находилось время, чтобы постоять часок-другой с соседкой и рассказать веселые истории, всякого рода сплетни, от которых у женщин колики в животе делались от смеха.

Хотя Моргуниха уже была в летах, она считала, что двоих ребят для нее маловато, и подарила своему новому супругу еще троицу…

Бабы по этому случаю шутили:

— Моргуниха, когда ты успела, ведь твой Моргун любит долго думать, пока решит…

— Ничего, у меня он долго не думал…