Статьи 1988-1991

Оболванил ли людей такой энтузиазм, превратил ли в стадо бессловесных «мы», показывает опыт войны. Как разительное отличие наших войск, немецкие генералы замечают следующее: у немцев гибель командира и его заместителя сразу вызывала замешательство и дезорганизацию подразделения! У нас же сразу поднимался сержант или рядовой и кричал: «Слушай мою команду!». Каждый ощущал себя личностью, готовой принять ответственность. А могли разве оболваненные люди породить творческое партизанское движение?

Сейчас трудно найти публициста, который не призвал бы себе в союзники Андрея Платонова и Достоевского, выковыривая из их произведений, как изюм из булки, нужные сентенции. А как ответить на такой вопрос: подтверждает ли весь труд Платонова образ советского энтузиазма как силы, выхолащивающей творчество, подменяющей его тиражированием чужих образцов? Совершенно наоборот! У Платонова это взрыв творчества, приобретавший даже разрушительный характер. Да и с тезисом о бездуховности советских людей от Платонова лучше подальше!

Второй способ, которым И.Клямкин разоблачает энтузиазм, состоит в обнажении его неприглядных «системных корней». Оказывается, не объективная реальность страны, не внутренняя, почти религиозная мотивация людей на строительство города-сада была источником энтузиазма. Он был вызван искусственно, «массовый энтузиазм — порождение той самой военно-коммунистической организации хозяйства, от которой мы и стремимся избавиться». Более того, энтузиазм якобы подпитывался кровью жертв сталинизма. И.Клямкин доказывает это так: «Административная Система — это система военного коммунизма. А военный коммунизм — это система, которая вырабатывает энтузиазм и героизм лишь в той мере, в какой они служат (или кажется, что служат) достижению победы над явным или мнимым врагом».

Итак, энтузиазм вырабатывают, чтобы уничтожить врагов (причем упаси бог выработать больше, чем надо!), а «гигантский аппарат для массового производства врагов» Сталин включает «для стимулирования трудового порыва». Прямо вечный двигатель.

И.Клямкин говорит об утрате нравственного смысла жизни индустриальных рабочих СССР, которые «не имели личного быта» и «готовы были всем пожертвовать, все отдать, могли работать столько, сколько надо, и намного больше». Он даже удивляется непонятливости воображаемого читателя: «Вдумайтесь, это же очень просто: если вы лишили себя настоящего, если вы в нем не живете, а «переживаете» его, то что принесете вы в будущее? Только то, что имеете. И ничего больше».

По этой логике, нравственный смысл наша жизнь обрела лишь во времена Брежнева, когда «миллионы людей… бросились устраивать свою частную жизнь». Но поди ж ты, и тут у нас все не так, как в «мировой семье народов»! Вместо того, чтобы все сделать культурно, со вкусом — устроили «невиданный всплеск бытоустройства — импульсивного, жадного, неумелого, в чем-то ущербного, поглощающего все душевные силы». Ну можно ли принимать такую публику в «мировую семью народов»!

Поднимая вопрос о нравственности, И.Клямкин идет на риск. Ведь у многих читателей об этом предмете сохранились старомодные понятия. Что получается? Сейчас, следуя призывам публицистов, мы почти готовы переориентировать наши усилия с индустриализации нашей еще весьма слабо развитой страны на то, чтобы хорошо жить «вот сейчас, здесь». Предлагается даже не переориентация, а «тектонический сдвиг» в сторону производства продуктов потребления! Но чтобы говорить о таком сдвиге, надо, очевидно, иметь что сдвигать. Мы сейчас вольны делать выбор — пустить ли металл на производство рельсов для модернизации железных дорог или продать его за рубеж и накупить иномарок. Но свободу эту мы имеем только потому, что наши отцы и деды отправляли весь металл и цемент на строительство заводов, а сами ютились на «казенных койках в бараках». Они сделали такой выбор, вознаграждая себя мыслью, что тем самым обеспечивают нам свободу выбора сегодня. Мы этим пользуемся, но брезгливо кривимся: мол, какой же вы все-таки, папаня, были безнравственный.

Понятие о нравственности, как сказали бы цивилизованные англичане, «слегка нетривиальное».

Не менее оригинально и смежное понятие — временщик. Тот, кто готов сейчас продать на Запад все, что покупается, чтобы импортировать товары потребления и вдоволь насладиться, заслуживает одобрения — у него будет что принести в будущее (если накупит ноские вещи). Те же, кто во всем себе отказывал, чтобы строить для будущих поколений, заслужили в 1989 г. такую сентенцию: «Это было время всеобщего, тотального временщичества, ощущающего себя посланием вечности… Ничего своего. Ни у кого. Всё временно. Все временщики».

Поистине, новое мышление! Как его только назвать, мышление «вневременщиков», что ли? Это — действительно новое явление в русской мысли, в которой всегда тон задавали «временщики», мыслящие в Большом времени — о потомках.