Статьи и воспоминания

Чтобы лучше понять значение духовной «реформы», которую осуществил в моей жизни Сурен Ильич, нужно вспомнить, каким провинциалом я приехал из Тифлиса в Москву. Мне было восемнадцать лет, за душой у меня было только семь классов Коммерческого училища. При врожденной любви к музыке полностью отсутствовали какие-либо систематизированные знания в области ее истории, теории, не было понимания ее истинной эстетической сущности. За исключением единственного посещения оперного спектакля «Абесалом и Этери», я еще не соприкасался с профессиональным музыкальным и театральным искусством, ни разу не слышал игры настоящего пианиста, звучания большого симфонического оркестра.

И вот этот тбилисский паренек попадает в Москву и поселяется в доме известного театрального деятеля, где постоянно бывают виднейшие столичные актеры, музыканты, писатели, художники, где ведутся жаркие споры о новых спектаклях, о театральных и поэтических течениях. Перед ним открывается мир большого искусства, новые интересы овладевают его сознанием, заставляют его жадно вслушиваться в биение пульса окружающей артистической жизни. Огромный интерес возбуждает в нем Москва — ее архитектура, памятники старины, музеи, неповторимые черты московской социальной жизни начала двадцатых годов...

В этот сложный, переломный период моей жизни брат Сурен заботливо руководил моим воспитанием, делал все для того, чтобы ввести меня в атмосферу трудовой жизни, в которой не было бы серости и заурядности бездумного обывательского существования. По его совету я поступил на подготовительные курсы при Московском университете, а через некоторое время рискнул направить свои шаги в Музыкальный техникум имени Гнесиных.

В доме брата было хорошее пианино — звонкий, вполне исправный инструмент, игра на котором доставляла мне неизъяснимое наслаждение. Когда я порой оставался один в квартире, для меня не существовало большей радости, чем бесконечные импровизации за клавиатурой, подбирание и варьирование услышанных мотивов. Иногда я импровизировал в присутствии друзей Сурена Ильича, и тогда мне со всех сторон твердили: ты должен серьезно учиться музыке.

Первая студия МХТ, одним из основателей которой являлся С. И. Хачатуров, позднее была преобразована во Второй МХАТ. Кроме того, как я уже рассказывал, он руководил Армянской драматической студией, работавшей тогда в помещении бывшего Лазаревского института восточных языков. В числе его близких друзей были артисты Е. Б. Вахтангов М. А. Чехов, Е. М. Сушкевич, В. С. Смышляев, Б. М. Афонин, С. Г. Бирман, Р. Н. Симонов, С. В. Гиацинтова, художники В. А. Фаворский, Г. Б. Якулов, М. В. Либаков. Разговоры и споры, которые велись в его доме, касались вопросов, связанных с постановками К. С. Станиславского, Вл. И. Немировича-Данченко, Вс. Э. Мейерхольда, А. Я. Таирова, К. А. Марджанова, молодых режиссеров А. Д. Дикого, В. В. Готовцева, Б. М. Сушкевича. Нередко затрагивались литературные темы, упоминались имена и произведения Александра Блока, Владимира Маяковского, Сергея Есенина, Андрея Белого, Валерия Брюсова.

Вместе с новыми товарищами по университетским курсам я с азартом аплодировал Маяковскому, выступавшему с чтением новых стихов в Большой аудитории Политехнического музея. В его творчестве меня захватывали и остросовременное содержание, проникнутое дыханием революции, и поражающе смелая форма стиха, и удивительное мастерство «агитатора, горлана-главаря» — остроумнейшего полемиста, безжалостно расправлявшегося со своими литературными врагами.

В сентябре 1922 года, после окончания подготовительных курсов, я поступил на физико-математический факультет Московского университета, на биологическое отделение. Посещение лекций и лабораторий, новые знакомства, шумные студенческие собрания — все было интересно и ново. Однако мысль о серьезных занятиях музыкой меня не оставляла ни на день.

Однажды преподавательница Армянской драматической студии А. Мамиконян взяла меня с собой в Институт ритма — очень известное тогда в Москве учебное заведение, во главе которого стояла Нина Георгиевна Александрова, ученица Жак-Далькроза и активная пропагандистка его системы ритмического воспитания и художественной гимнастики. Институт помещался в старом особняке в одном из арбатских переулков. Когда мы пришли туда, небольшой зал института был переполнен до краев. Люди сидели на подоконниках, толпились в проходах и в раскрытых дверях. На эстраде стоял большой черный рояль с поднятой крышкой.

Впервые в жизни я присутствовал на концерте. Играл Николай Орлов — один из крупнейших русских пианистов того времени, играл произведения Шопена и Листа, и с каждой пьесой передо мной открывался новый, неведомый мир музыки... Мое воображение было захвачено необыкновенным богатством звучаний, красотой гармонии, поражающим совершенством пианистического искусства. Разве мог я, пианист-самоучка, предполагать, что наши десять пальцев обладают такой магической силой, беглостью, точностью, способностью к извлечению такого безграничного разнообразия тембров, ритмов, блистательных пассажей?