Статьи об Илье Кабакове

Поэтому можно сказать, что герой Кабакова, приватизировав коллективную мечту о космосе, освободил ее из-под власти советского идеологического аппарата. Его утопический проект является индивидуалистическим и частным, но отнюдь не вторичным или неаутентичным. Напротив, эта индивидуальная реприватизация освобождает изначальную утопическую энергию мечты о космосе из плена политической и технологической системы. Избавившись от своей идеологически-технологической оболочки, мечта о космосе обретает свою изначальную сущность – постфактум восстанавливает свою аутентичность, ибо суть мечты невозможно зафиксировать, придать ей окончательную форму, институализировать ее. Подлинно коллективной может быть только страсть, влечение, неопределимое желание. Тематизируя это желание, Кабаков включается в традицию русского авангарда. Сама эмиграция из советского общества понимается здесь не как измена этому обществу: она вызвана той же утопической энергией, которая некогда это общество породила. Для советского режима коммунистический проект первоначально был проектом глобальным, космическим, границы которого были установлены только холодной войной. Так что желание преодолеть эти границы, выйти за их пределы может пониматься как новая манифестация первоначальной утопии.

В этом смысле инсталляция Кабакова реактивирует утопический потенциал не только коммунистической идеологии, но и связанного с ней русского авангарда. В начале XX века фигура авиатора так же притягивала к себе воображение интернационального авангарда, в особенности итальянского и русского футуризма, как позднее, во времена Кабакова, фигура космонавта. Особое значение при этом имело одиночество пилота в небесах, так что впоследствии, когда самолет стал доступен для широких масс, фигура авиатора потеряла свою притягательность. Это увлечение было ярко выражено в татлинском «Летатлине» – довольно архаичном аппарате, который не имеет мотора и приводится в действие исключительно мускульной силой пилота. На первый взгляд, «Летатлин» представляет собой результат технической ошибки, ведь де-факто он летать не может[18]. Но, с другой стороны, глядя на него, мы понимаем, что современная авиация извратила и предала мечту о полете: крылья получил не человек, а машина. Именно благодаря своей архаичной форме «Летатлин» воплощает древнюю мечту о свободном полете, чуждую заботам о технической реализуемости и отвергающую как пустую оболочку форму современных самолетов. Герой Кабакова – это новый Татлин, авангардист после конца авангарда, который в полном одиночестве в своей комнате предается авангардным мечтам. Но он не просто мечтает, не просто пассивно переживает нечто невозможное. Он занят работой, в которой нет ничего ностальгического. Он реализует мечту авангарда, совершая полет в космос не просто в своем воображении, а телесно, материально.

В отличие от английского варианта названия кабаковской инсталляции, в котором используется слово «space», в русском – использовано слово «космос». Со времен греческой античности это слово отсылает к неземному пространству – не к духовному миру, но к материальному. В русской философской традиции понятие космоса используется для обозначения телесности, материальности мира. В России особый интерес к этой теме возникает на рубеже девятнадцатого и двадцатого столетий, когда философия и искусство начинают мечтать о материальном, телесном бессмертии, идущем на смену духовному, нематериальному бессмертию души. Этот радикально новый научный атеизм мыслился тогда не как отрицание христианского вероучения, а как следующий завершающий этап, который делает это вероучение излишним. Христианство отменялось не путем критики его постулатов как недостоверных, а стремлением к их земной, материальной, телесной, научной реализации. Понятие космоса использовалось при этом для обозначения нового жизненного пространства, в котором новый человек, облаченный в новое тело, обретет свою новую родину.