Статист

Людмила схватила его за руку, словно боялась, что он действительно уйдёт и оставит её один на один с Гриневским без моральной поддержки, в которой она очень нуждалась. Присутствие хладнокровного Анатолия её не успокаивало.

— Прошу тебя, останься, — почему-то шёпотом произнесла она.

Роман заглянул ей в глаза и, поняв её состояние, согласился:

— Ладно, не бойся. Не отдам тебя этому упырю. Крути кино, шеф.

Начальник службы безопасности без лишних слов нажал на кнопку пульта, и на большом плазменном экране появилось изображение Давида Гриневского. Он сидел в своём кресле и пристально смотрел мутными глазами в объектив камеры. В руке у него был стакан с его любимым виски, а на столе стояла почти пустая бутылка. Белая сорочка была полностью расстёгнута, а ворот поднят, будто только что с него сняли галстук. Всегда ухоженные волосы имели неприглядный растрёпанный вид. Лицо Гриневского заметно постарело и, кроме пьяного недовольства, ничего не выражало.

— Господи, я его никогда таким пьяным не видела! — воскликнула взволнованно Людмила.

Давид долго смотрел на неё с экрана, а потом, словно отвечая ей, растягивая слова, заговорил:

— Да, да, надрался я сегодня, как последний грузчик. Но ум мой светел как никогда. Порою хорошая порция виски просветляет мозг лучше любого лекарства. Сколько верных решений я принял после того, как принял стаканчик-другой божественного напитка. — Гриневский криво усмехнулся и похвалил себя: — Неплохой каламбур получился. Но не будем отвлекаться. К чему я затеял этот монолог? Сейчас объясню. Закурю только.

Он достал из коробки сигару, неторопливым жестом обрезал гильотинкой кончик, макнул его в виски, прикурил от настольной зажигалки и, с наслаждением затянувшись, продолжил:

— Могу себе позволить маленькие слабости в этой собачьей жизни.

Олигарх допил содержимое стакана и вылил в него остатки напитка из квадратной бутылки.

— Сегодня мне пришла в голову печальная мысль: я смертен, как и все те, кого я отправил в мир иной. Я подсчитал, сколько покушений было совершено на меня, и ужаснулся! Ужаснулся тому, что слишком много людей жаждут моей смерти. В конце концов, они могут добиться своего, а я так и не успею сказать тебе того, что должен. А в глаза сказать не могу. Думаешь, это на меня не похоже? Сам удивляюсь. Людмила, ты была единственной женщиной, которую я по-настоящему любил. Я тебе доверял, я тебе верил, как никому другому в жизни. А ты предала меня. Ты сделала мне очень больно.

Гриневский поморщился, будто от сильной физической боли, и залпом выпил виски. Затем он сделал несколько глубоких затяжек сигарой, резко мотнул головой и закричал:

— Очень больно! Понимаешь?

Руки его не просто дрожали — тряслись, а лицо налилось кровью. Но следующие слова Гриневский произнёс достаточно сдержанно и негромко:

— Ты тоже познаешь боль. Об этом я уже позаботился. Ты узнаешь, что значит потерять любимого человека. И потерять навсегда, безвозвратно.

Гриневский снова припал к сигаре и после нескольких затяжек перешёл на мечтательный тон:

— Сначала я загляну в его стекленеющие глаза и объясню, что со мной так нельзя. Потом я буду смотреть в твои глаза, когда в мельчайших подробностях стану рассказывать, как на моих руках умирал славный гладиатор, отдавший свою жизнь, когда спасал в очередной раз мою. — Давид притворно всхлипнул, а потом рассмеялся. Он был доволен собой в эту минуту. — Несмотря на фантастическую везучесть, изворотливый ум и весь его боевой опыт, у твоего Романа на этот раз нет никаких шансов. Я прерву на взлёте твой роман с Романом. Ха! Ха! Ха! Что-то сегодня меня тянет на каламбуры. К чему бы это? Может, не к добру? На всякий случай постучу по дереву.

Постучав костяшками пальцев по столу, он потянулся к бутылке. Увидев, что она пуста, махнул рукой и, пробормотав что-то неразборчивое себе под нос, сказал серьёзным тоном: