Статуя как процесс

– Ну как, Львович, роман твой, движется? Обычно ты свои полотна как пироги печёшь. А тут уже столько времени прошло, а шедевра всё нет. Мы, я, вся общественность с нетерпением ждём вашего романа. Когда же?

Фёдор Львович поморщился:

– Да, вы же знаете, – вынужден был напомнить горькую правду Фёдор Львович, – есть у меня один неслух-герой, Егор. Вы его видели в заведении Вениамина. Уже давно должен жениться и уйти из сюжета. Нет, зараза, упёрся, быть человеком претендует. Всё никак не могу его завершить, описать, прикончить.

Дело вот в чём: я вложил в этого Егора, моего героя, частицу самого себя. Это был полёт моей души, и писался он легко и вдохновенно. Но видимо я переборщил со своим откровением: он, тварь моя, отделился, отпочковался и от текста, и от меня, заимел свою волю и свою свободу и, моя вина, даже своё тело. Да, да. Ходит по улице как ни в чём не бывало, жениться надумал, прохиндей. Вышел, так сказать, из-под моей художественной воли, стал абсолютно неуправляемым. Немыслимое безобразие! Убегает, ускользает от текста и замысла, словно живой!

У меня похожее было в романе «Шесток сверчка»…

Писатель на секунду задумался, что-то вспомнил, засмеялся и стал отмахиваться руками.

– Там один граф должен был покрасоваться, изменить жене, а потом уйти в монастырь, – сквозь смех говорил писатель, – Не захотел изменять, подлец! Дак я из него лоточника сделал и укоротил до эпизода. После этого изменил своей жене, как миленький.

А этот Егор мне иногда кажется натуральным человеком, хе-хе. Своевольный, самостоятельный: не образ, а просто безобразие какое-то! Придётся вообще убрать его из романа, ломает весь замысел и всю поэтику. Хотя, надо признать, не без характера. Феля, а может, ты заберёшь его в свою картину? Он имеет лицо, художественно обработанный уже…

– Нет, – категорично отказался режиссёр, – Во-первых, не хочу брать в картину какого-то полупризрака-получеловека. А вдруг он заявится на съёмочную площадку в своём теле, так сказать? А во-вторых, слишком уж он вредный, необузданный, ещё сам захочет стать режиссёром. Знаю его историю, и в больнице наблюдал. Живые и свободные всегда послушнеее, дисциплинированнее таких вот… полуживых.

Наверное, сам виноват, Львович. Зачем дал ему такую свободу? Разгулял написанного паршивца в человека, а теперь не знаешь, что с ним делать. Плохо ты его в своей воле держишь.

– Фелиний, а ты как с такими справляешься? – спросил Фёдор Львович.

– Если вдруг на съёмочной площадке какой-то образ начинает, так сказать, саморазвиваться, – ответил режиссёр, – и актёр не в силах с этим справится, несёт отсебятину на удивление всем и самому себе, то в этом случае имеется одно верное средство.

– Какое? – в один голос спросили писатель и скульптор.

– Заставь его, Львович, страдать и мучиться, то есть нагрузи его тяжелейшим про-ти-во-ре-чи-ем. И он быстро станет шёлковым и легко управляемым. Твоему беглецу подойдёт противоречие между реальностью художественной и просто реальностью. Между тем, что он есть персонаж романа и тем, что он же считает себя живым человеком.

– Но как это сделать? Всё уже перепробовал. Напишу-ка на него двух киллеров да пошлю, – с досадой произнёс писатель.

Фелиний Германович посмотрел на коллег свысока, с явным превосходством.

– Не надо этого делать, такой образ… А вот послушай, как это делали великие классики, например, Эсхил, изобретатель технологии трагедии. Там хор, изображающий рок и неотвратимость судьбы, на орхестре окружал свободного героя двумя половинами и громко исполнял противоречащие друг другу строфы и антистрофы. Они были противоположны по смыслу, но равными по убедительности. И что делал герой?

– Что он делал? – с интересом спросил Родион Эргонович.

– Ну, сначала он терялся и пытался отвечать хору короткими репликами, оправдываться и пререкаться, чтобы сохранить своё сознание целым. В общем, не сойти с ума.

Но хор ещё сильнее продолжал исполнение своих антитез. Наш герой усилием воли собирал остатки душевных сил и кричал монодию, – это такой страстный монолог-вопрошание, крайняя степень недоумения и растерянности. То есть он из последних сил пытался не дать миру и себе распасться на части.

– А дальше?

– Дальше хор-судьба всё продолжал безжалостно излагать свои антитезы, отвечает на некоторые реплики героя и всё более загоняя его в тупик. И вот, требовательное вопрошание героя внезапно прерывалось треносом. Это истерический вопль отчаяния нашего заблудшего, просто визг-рычание без всяких намёков на человеческую речь.

Но самое интересное то, что следует за этим треносом.

Фёдор Львович явно заинтересовался:

– И что же следует?