Ставка – жизнь. Владимир Маяковский и его круг

Маяковский много времени проводил в бильярдных на 14-й улице и часто посещал негритянские кабаре в Гарлеме. Элли вспоминала, как в The Negro Club все мужчины были в смокингах, женщины в вечерних платьях – за исключением Маяковского, Бурлюка и Элли, которые к тому же были единственными белыми на вечеринке. Ни Маяковский, ни она не танцевали, он – потому что не любил, она – потому что в детстве ей внушали, что танец – грех. В другой раз их позвал к себе Майкл Голд. Потом они оказались в роскошной квартире в Gramercy Park в южном Манхэттене, где одна женщина спрашивала у Маяковского, что он думает о Сергее Есенине, который недавно приезжал в США со своей женой Айседорой Дункан. “Языковой барьер не позволяет мне адекватно ответить на вопрос”, – отозвался Маяковский. Мероприятие было скучным, и через какое-то время Маяковский встал и по-русски объявил, что Елизавета Петровна устала и он должен доставить ее домой. Он предпочитал проводить время с Элли, а не с людьми, с которыми не мог говорить и которые часто относились к нему как к экзотическому аттракциону: поэт, к тому же русский! В рассказе “Как я ее рассмешил” Маяковский юмористически описывал свои ощущения:

Должно быть иностранцы меня уважают, но возможно и считают идиотом, – о русских я пока не говорю. Войдите хотя бы в американское положение: пригласили поэта, – сказано им – гений. Гений – это еще больше чем знаменитый. Прихожу и сразу:

– Гив ми плиз сэм ти!

Ладно. Дают. Подожду – и опять:

– Гив ми плиз…

Опять дают.

А я еще и еще, разными голосами и на разные выражения:

– Гив ми да сэм ти, сэм ти да гив ми, – высказываюсь. Так и вечерок проходит. Бодрые почтительные старички слушают, уважают и думают: “Вот оно русский, слова лишнего не скажет. Мыслитель. Толстой. Север”.

Американец думает для работы. Американцу и в голову не придет думать после шести часов.

Не придет ему в голову, что я – ни слова по-английски, что у меня язык подпрыгивает и завинчивается штопором от желания поговорить, что подняв язык палкой серсо, старательно нанизываю бесполезные в разобранном виде разные там О и Ве. Американцу в голову не придет, что судорожно рожаю дикие, сверханглийские фразы:

– Ес, уайт плиз добль арм стронг…

И кажется мне, что, очарованные произношением, завлеченные остроумием, покоренные глубиною мысли, обомлевают девушки с метровыми ногами, а мужчины худеют на глазах у всех и становятся пессимистами от полной невозможности меня пересоперничать.

Но леди отодвигаются, прослышав сотый раз приятным баском высказанную мольбу о чае, и джентльмены расходятся по углам, благоговейно поостривая на мой безмолвный счет.

– Переведи им, – ору я Бурлюку, – что если бы знали они русский, я мог бы, не портя манишек, прибить их языком к крестам их собственных подтяжек, я поворачивал бы на вертеле языка всю эту насекомую коллекцию…

И добросовестный Бурлюк переводит:

– Мой великий друг Владимир Владимирович просит еще стаканчик чаю.