Ставка – жизнь. Владимир Маяковский и его круг

Основой эстетики Лефа был “социальный заказ”: художник должен выполнять “заказы”, сделанные ему эпохой через посредничество пролетарского государства. Образцом подобного отношения к искусству считались Окна РОСТА Маяковского. Эта мысль легла в фундамент теории о “литературе факта”, согласно которой, говоря словами Асеева, “воображение может обмануть, а действительность, подтвержденная фактами, обязательно оставит след в искусстве”. Вместо романов и рассказов – журналистика, вместо живописи – фотография и документальное кино. Подобный “антиромантизм” был по сути своей романтическим, ибо воплощал в себе поклонение новой социалистической действительности, которую не должна искажать художественная фантазия отдельного писателя, мечта о том, чтобы с помощью чистых фактов передать “действительность в себе”.

Борис Пастернак, понимавший происходящее в Советском Союзе лучше, чем многие другие. Фото 1926 г.

Не успели лефовцы представить свою программу в первом номере “Нового Лефа”, как на них обрушился Полонский. Противник любых литературных группировок – литературной “групповщины”, – Полонский считал сектантство и лишнее теоретизирование вредными для литературы: Маяковский, Асеев и Пастернак были замечательны как писатели, но, выступая как члены группы и приверженцы определенной теории, они подавляли в себе индивидуализм – и результат получался соответствующим. В представлении Полонского идея “социального заказа” подразумевала, что художник должен принимать условия и вкусы заказчика (то есть пролетарского государства).

А ведь искусство двигалось вперед не безропотными выполнителями “заказа”, а именно бунтарями, ниспровергателями старых вкусов, разрушителями признанных кумиров, отрицателями канонизированных форм.

“Социальный заказ” был выражением сервилизма, по мнению Полонского, считавшего, что переход к социализму настоящего художника должен быть трудным: “Пролетариату не нужны люди, которые готовы писать то, что хочет пролетариат, и так, как он хочет, – остающиеся в то же время чуждыми пролетариату социально, психологически, идеологически”. Поэтом, который, согласно Полонскому, серьезно старался понять политические процессы, происходившие в Советском Союзе, был Борис Пастернак – он и послужил в некотором смысле катализатором эстетического конфликта с лефовцами. Пастернак участвовал в подготовке “Нового Лефа” и значился среди авторов первого номера, вышедшего в январе 1927 года, где был опубликован отрывок из его поэмы “Лейтенант Шмидт”. Но Полонский считал, что Пастернак никогда не был футуристом и тем более не является им сейчас, когда разлагается “труп футуризма”.

Из всего этого Полонский делал вывод: социализм не нуждается в Лефе. В ответ лефовцы (через Асеева) напомнили Полонскому, что он напечатал в “Новом мире” “Повесть непогашенной луны” “попутчика” Бориса Пильняка, которая в завуалированной форме описывала убийство военного комиссара Михаила Фрунзе, совершенное, судя по всему, по приказу Сталина (см. стр. 290). В политической атмосфере того времени подобное утверждение граничило с доносом. Хотя Пастернак считал, что в этом конфликте лефовцы и Полонский одинаково лицемерны, он склонился на сторону последнего и в июне 1927 года покинул Леф, который “удручал и отталкивал” его “своей избыточной советскостью, т. е. угнетающим сервилизмом, т. е. склонностью к буйствам с официальным мандатом на буйство в руках”.

Мне всегда казалось, что прирожденный талант Маяковского взорвет когда-нибудь, должен взорвать те слои химически чистой чепухи, по бессмыслице похожей на сон, которыми он добровольно затягивался и до неузнаваемости затянулся в это десятилетие, – писал он Р. Н. Ломоносовой в мае 1927 года, добавляя: – Я жил, в своих чувствах к нему, только этой надеждой.