Ставка – жизнь. Владимир Маяковский и его круг

Запланированный юбилей, однако, провели 30 декабря 1929 года, за день до новогоднего праздника, – шутливое, но намеренное нарушение традиции. “Купила 2 тюфяка – сидеть на Володином юбилее”, – записала Лили в дневнике 28 декабря. И на следующий день продолжила: “Покупала стаканы и фрукты на завтра. Куда я вмещу 42 человека?!” Каждого попросили принести шампанское, не по бутылке на пару, а по бутылке на человека. “Крученых ужасно не хочет покупать [шампанское] Абрау – говорит: боюсь напиться и сказать лишнее”, – записала Лили. Его опасения подтвердились: в наполненной снегом ванне охлаждалось сорок бутылок шампанского, праздник длился всю ночь, многие – вопреки аскетичным традициям Лефа – опьянели, кто-то уснул, кто-то ушел домой на четвереньках в холодной ночи.

Поскольку столовая в Гендриковом была всего четырнадцать квадратных метров, стол вынесли, а на полу вдоль стен разместили тюфяки и подушки. На стенах развесили фотографии и плакаты Маяковского, а с потолка свисал длинный плакат, на котором большими буквами была написана фамилия виновника торжества: М-А-Я-К-О-В-С-К-И-Й. Мейерхольд привез с собой костюмы: жилетки, парики, шляпы, шали, накладные бороды, маски и прочую театральную бутафорию – и взял на себя обязанности костюмера.

Среди гостей были в основном коллеги-лефовцы, представители “компетентных органов”, в их числе Горб, Сноб, Горожанин и Яня с женами, а также люди, с которыми Маяковского объединяли более сложные эмоциональные связи: Наташа Брюханенко, Нора Полонская (с мужем), Лев Кулешов и его жена Александра Хохлова. Присутствовала и дочь Краснощекова Луэлла. К разряду неожиданных гостей принадлежали молодой турецкий поэт Назым Хикмет и высокопоставленный партийный деятель Юсуп Абрахманов.

Праздник был задуман как сюрприз для Маяковского, который не принимал участия в подготовке, а провел день в Лубянском проезде. Когда он, нарядный, свежевыбритый, улыбающийся, появился вечером, гости встали и под гармошечный аккомпанемент Василия Каменского исполнили кантату, написанную Семеном Кирсановым. Припев пели хором:

Владимир Маяковский,
тебя воспеть пора.
От всех друзей московских
Ура! Ура! Ура!

Куплеты исполняла певица Галина Катанян:

Кантаты нашей строен крик,
Кантаты нашей строен крик,
Наш запевало Ося Брик,
наш запевало Ося Брик!

И Лиля Юрьевна у нас,

И Лиля Юрьевна у нас,
одновременно альт и бас!
одновременно альт и бас!

Здесь Мейерхольд, и не один,

Здесь Мейерхольд, и не один,
с ним костюмерный магазин!
с ним костюмерный магазин!

По завершении кантаты Маяковскому предлагают стул, он садится, развернув стул спинкой вперед, и надевает огромную козлиную голову из папье-маше. Кантата исполняется снова, далее идут новые чествования в форме выдуманных речей – Асеев, например, изображает враждебного критика, изрыгающего всевозможные банальности, но в конце признающего, что ошибся юбиляром. В ответ на каждую речь Маяковский блеет из-под козлиной маски. Настроение превосходное, танцуют во всех комнатах и даже на лестничной площадке, Каменский играет на гармошке, идет игра в шарады, в которой Маяковский должен угадать, какое из его стихотворений изображается, в частности так: один из гостей садится за стол, другой дает ему бумагу и ручку и уходит. Маяковский правильно угадывает сцену из “Разговора с фининспектором о поэзии”: “…вот вам, / товарищи, / мое стило, / и можете / писать / сами!”

Праздник был устроен в его честь, и Маяковский старался подыгрывать, но, по единодушным свидетельствам, он выглядел очень подавленным. “Лицо его мрачно, даже когда он танцует с ослепительной Полонской в красном платье, с Наташей, со мною”, – заметила Галина Катанян, которая также вспоминала, что Лили прокомментировала его угрюмость французским выражением il a le vin triste, что в буквальном переводе значит “грустный во хмелю”. Нора же постоянно была рядом с Маяковским, разговаривала с ним, объяснялась в любви так, что это слышали другие. “Я не понимаю, отчего Володя был так мрачен, – сказал Лев Гринкруг Норе. – Даже если у него неприятности, то его должно обрадовать, что женщина, которую он любит, так гласно объясняется ему в любви”.

В предрассветный час многие уже пьяны, Маяковский в одиночестве пьет вино за столом, на котором лежат подарки, и у Галины Катанян “возникает ощущение, что он какой-то одинокий, отдельный от всех, что все мы ему чужие”. Его просят почитать стихи, он отказывается, но его уговаривают. И он выбирает “Хорошее отношение к лошадям” – о лошади, издыхающей в голодном Петрограде 1918 года. Вокруг упавшего животного собираются смеющиеся зеваки, и только Маяковский, узнавший в лошади самого себя, над ней не потешается: