Ставка – жизнь. Владимир Маяковский и его круг

Подошел и вижу —
за каплищей каплища
по морде катится,
прячется в шерсти…

И какая-то общая

звериная тоска
плеща вылилась из меня
и расплылась в шелесте.
“Лошадь, не надо.
Лошадь, слушайте —
чего вы думаете, что вы их плоше?
Деточка,
все мы немножко лошади,
каждый из нас по-своему лошадь”.

“Оно прозвучало более мрачно, чем обычно”, – вспоминал организатор турне Маяковского Павел Лавут, а по словам Льва Кассиля, Маяковский, без вдохновения прочитав еще одно стихотворение, вышел в соседнюю комнату, где долго стоял, опершись о бюро и держа в руке стакан с чаем. “Что-то беспомощное, одинокое, щемящее, никем тогда еще не понятое проступает в нем”, – заметил Кассиль.

Маяковский был одинок, как никогда, – Татьяна его бросила (не без помощи советских властей), Нора не хотела оставлять мужа, а в США росла девочка, чья мать написала ему еще в октябре – письмо не сохранилось, но о чем бы ни шла в нем речь, это было напоминание о том, что у него есть дочь, которую он никогда не увидит. “Я никогда не думал, что может быть такое сильное чувство к ребенку, – объяснял он Соне Шамардиной, одной из немногих, кому он доверил свою тайну. – Я все думаю о ней”. И он страдал от того, что не мог ей помочь. “Денег нет. Понимаешь – не хватает. Две семьи у меня: мать – сестры и моя семья. Поэтому и дочке не могу помогать. Да если б и мог, то все равно этого нельзя было бы сделать”.

Что же касается Лили, женщины, которую Маяковский любил больше всех, она на протяжении вечера беззастенчиво флиртовала с высокопоставленным партийцем, последним ее завоеванием. Из всех поклонников Лили Юсуп Абрахманов (1901–1938) – фигура наиболее загадочная. С 1927 года он был председателем Совнаркома в только что созданной Киргизской Советской Республике и членом Центрального исполнительного комитета СССР. Во время одного из визитов в Москву он познакомился с Маяковским и Лили, но, когда именно он попал под ее обаяние, неизвестно. Из письма Осипа Жене ясно, что Юсуп провел несколько дней вместе с Лили в Ленинграде в конце июня 1929 года. В остальном он упоминается только в связи с этим праздником и только как один из гостей.

Молчание вокруг его имени не означает, что его присутствие осталось незамеченным, – напротив, экзотическая внешность, тюбетейка – все это резко выделяло его из сплоченного круга писателей и художников. Замалчивание скорее объясняется тем, что сам факт его приглашения воспринимался как неловкость – и для Лили, чьи кавалеры обычно были другого уровня, и для Маяковского, который был вынужден на собственном юбилее наблюдать, как неотступно находившаяся рядом с Юсупом Лили периодически берет трубку у него изо рта, вытирает ее носовым платком и делает несколько затяжек сама. Реакция Маяковского на подарок Юсупа – деревянная овечка с запиской на шее, в которой содержалась просьба написать что-нибудь о разводимых в Киргизии овцах, – говорит сама за себя: вместо того чтобы поместить овечку на отведенный для подарков стол, Маяковский отложил ее в сторону, даже не взглянув.

“До трамваев играли в карты, а я вежливо ждала пока уйдут” – такими словами Лили закончила дневниковую запись о юбилее. Тем не менее она не упоминает в дневнике об инциденте, произошедшем, когда праздник близился к концу и большинство гостей уже ушло. В квартире внезапно появился Борис Пастернак вместе со Шкловским. Ни того, ни другого не приглашали – наоборот, организаторы изначально хотели подшутить над Пастернаком, попросив одного из выступающих спародировать его весьма специфическую манеру говорить. Этот пункт, однако, вычеркнули, и вот теперь Пастернак приходит сам для того, чтобы поздравить Маяковского и помириться с ним. “Я соскучился по тебе, Володя, – сказал он. – Я пришел не спорить, я просто хочу вас обнять и поздравить. Вы знаете сами, как вы мне дороги”. Но Маяковский отвернулся и произнес, не глядя на Пастернака: “Ничего не понял. Пусть он уйдет. Так ничего и не понял. Думает, что это как пуговица: сегодня оторвал – завтра пришить можно обратно… От меня людей отрывают с мясом!.. Пусть он уйдет”. Пастернак бросился прочь из квартиры, даже не взяв свою шапку. “В столовой была странная тишина, все молчат, – вспоминала проснувшаяся от происходившего Галина Катанян. – Володя стоит в воинственной позе, наклонившись вперед, засунув руки в карманы, с закушенным окурком”.