Ставка – жизнь. Владимир Маяковский и его круг

Вывод, что Нора была виновата не больше, чем апельсиновая корка, на которой кто-то поскользнулся, при всей своей поверхностности верен: Нора – последняя капля, только и всего. Лили имела в виду, что к самоубийству Маяковского привели не внешние факторы, а другие, более глубокие причины. Одной из них был страх Маяковского состариться. Его ужасала старость, и он часто возвращался к этой теме в разговорах с Лили. “Володя до старости? Никогда! – удивленно воскликнула Лили в ответ на слова Романа Якобсона о том, что он не может себе представить Маяковского старым. – Он уже два раза стрелялся, оставив по одной пуле в револьверной обойме. В конце концов пуля попадет”. “Смерть не страшна, страшна старость, старому лучше не жить”, – объяснял Маяковский своей подруге Наталье Рябовой, когда ему было тридцать три. На ее вопрос о том, когда же наступает старость, он ответил, что мужчина стар, когда ему тридцать пять, а женщина раньше. “Как часто я слышала от Маяковского слова «застрелюсь, покончу с собой, 35 лет – старость! До тридцати доживу. Дальше не стану»”, – писала Лили. Страх состариться был тесно связан с его боязнью потерять притягательную силу как мужчина. “Когда мужчина не старше 25 лет, его любят все женщины, – разъяснял он незадолго до самоубийства двадцатипятилетнему поэту Жарову, – а когда старше 25, то тоже все женщины, за исключением одной, той, которую вы любите и которая вас не любит”.

Если кто и осознавал, что Маяковский, говоря словами Чуковского, “самоубийца по призванию”, то это Лили. Но не нужно было знать его так близко, чтобы понять, что причины самоубийства следует искать во внутренних противоречиях, которые терзали его всегда. Для Марины Цветаевой, с 1921 года жившей в эмиграции, но видевшей в Маяковском брата по духу, его самоубийство было трагическим, но логическим результатом разрушительной внутренней борьбы между лириком и трибуном. “Двенадцать лет подряд человек Маяковский убивал в себе Маяковского поэта, на тринадцатый год поэт встал и человека убил”. К подобному выводу пришел Пастернак, и по его мнению, Маяковский застрелился “из гордости, оттого, что осудил что-то в себе или около себя, с чем не могло смириться его самолюбие”.

Если самоубийство не удивило ближайший круг, то для тех, кто знал только общественную, внешнюю сторону Маяковского – футуристического и коммунистического агитатора, громкого эстрадного поэта, блестящего полемика, – оно стало настоящей неожиданностью. “Такая смерть никак не вяжется с Маяковским, каким мы его знаем”, – проанализировал самоубийство Халатов, тем самым доказывая, что он его не знал. “Соединить с этим обликом идею самоубийства почти невозможно”, – писал Луначарский, а в передовой статье “Правды” утверждалось, что смерть Маяковского “до того не вяжется со всей его жизнью, так не мотивирована всем его творчеством”. По словам Михаила Кольцова, пистолет держал не настоящий Маяковский, а “кто-то другой, случайный, временно завладевший ослабленной психикой поэта – общественника и революционера”. “Непонятно, – прокомментировал Демьян Бедный, риторически вопрошая: – Чего ему не доставалось?” Как будто речь шла о недостающем внешнем комфорте.

Поколение, растратившее своих поэтов

Глубже всех понимал случившееся Роман Якобсон, которого настолько потрясло это самоубийство, что он заперся в своей пражской комнате, чтобы сформулировать мысли о скончавшемся друге. Результатом стала длинная статья “О поколении, растратившем своих поэтов”, написанная в мае – июне 1930 года. Поколение, о котором шла речь, – это их с Маяковским ровесники, кому тогда, в 1930 году, было от тридцати до сорока пяти, “кто вошел в годы революции уже оформленным, уже не безликой глиной, но еще не окостенелым, еще способным переживать и преображаться, еще способным к пониманию окружающего не в его статике, а в становлении”. Это было поколение, которое, подобно романтикам XIX века, сжигалось – или сжигало себя – до времени: