Ставка – жизнь. Владимир Маяковский и его круг

Именно в этом качестве Гендин и участвовал в обыске комнаты Маяковского. Что же он искал вместе с оперативными начальниками Рыбкиным и Алиевским? Материал, компрометирующий советскую власть? Письма иностранцев – Татьяны и ее семьи, русских писателей-эмигрантов? Или что-то еще опаснее? Что-то такое, что могло бы бросить тень на его и Брика друзей в ОГПУ? Крылся ли под словами о том, что у него “выходов нет”, еще какой-то смысл, помимо ощущения жизненного тупика? Не чувствовал ли он себя запутавшимся в сетях органов безопасности? Не знал ли он слишком много, и, если да, может быть, существовали компрометирующие документы, которые следовало убрать?

Что бы ни искали органы государственной безопасности в комнате Маяковского, ясно одно: они подозревали, что за самоубийством стояли еще какие-то причины, помимо личных. Так считал Лев Троцкий, полностью отвергавший официальную версию, по которой самоубийство якобы “не имеет ничего общего с общественной и литературной деятельностью поэта”.

Это значит сказать, что добровольная смерть Маяковского никак не была связана с его жизнью или что его жизнь не имела ничего общего с его революционно-поэтическим творчеством, – комментировал бывший нарком с места своего изгнания в Константинополе. – И неверно, и ненужно, и… неумно! “Лодка разбилась о быт”, – говорит Маяковский в предсмертных записках об интимной своей жизни. Это и значит, что “общественная и литературная деятельность” перестала достаточно поднимать его над бытом, чтобы спасать от невыносимых личных толчков.

Володя до старости? Никогда

На самом же деле самоубийство было результатом множества факторов, личных, профессиональных, литературно-политических – и чисто политических. За последние годы Маяковский постепенно пришел к пониманию того, что его услуги не востребованы, что у него нет естественного, самоочевидного места в строящемся обществе, где в литературе и литературной политике на главные роли выдвинулись люди, не имевшие для этого никаких данных. Последние полгода отмечены рядом неудач и поражений: насильно прерванный роман с Татьяной, бойкот выставки “20 лет работы”, провал “Бани”, унизительная капитуляция перед РАППом, разрыв с ближайшими друзьями, затяжной грипп и психическое переутомление, отказ Норы оставить мужа, когда Маяковский этого хотел.

Первой реакцией Лили было потрясение и шок. “Сейчас совершенно ничего не понимаю, – писала она Эльзе из Берлина, когда весть дошла до нее. – До чего невыносимо!” Когда через две недели Лили опять писала своей сестре, она объяснила самоубийство тем, что “Володя был чудовищно переутомлен и, один, не сумел с собой справиться”. Если бы они с Осипом Максимовичем были в Москве, “этого бы не случилось”, считала она, и эту же фразу повторила две недели спустя, опять в письме к Эльзе, добавив:

Я знаю совершенно точно, как это случилось, но для того, чтобы понять это, надо было знать Володю так, как знала его я. <…> Стрелялся Володя, как игрок, из совершенно нового, ни разу не стреляного револьвера [пистолета. – Б. Я.]; на 50 процентов – осечка. Такая осечка была уже 13 лет назад, в Питере. Он во второй раз испытывал судьбу.[30] Застрелился он при Норе, но ее можно винить, как апельсиновую корку, об которую поскользнулся, упал и разбился насмерть.

Убеждение, что Маяковский не застрелился бы, если бы они с Осипом были дома, разделили многие; помимо матери поэта, так считал и Корней Чуковский, который 15 апреля написал Галине Катанян: “Все эти дни я реву, как дурак. Я уверен, что если бы Лили Юрьевна и Осип Максимович были здесь, в Москве, этого не случилось бы…”