Ставка — жизнь. Владимир Маяковский и его круг.

Письмо датировано 24 ноября 1935 года. Через несколько дней Лили вызвали в Кремль, где ее принял Николай Ежов, секретарь ЦК компартии и председатель Рабкрина. Спустя два года тот же Ежов займет пост комиссара внутренних дел и будет руководить партийными чистками, но пока он — обыкновенный, хоть и высокопоставленный, партийный работник: карликоподобный мужчина с большими серыми глазами, одетый в темную гимнастерку. «Он похож на хорошего рабочего из плохого советского фильма, — вспоминала Лили, — а может быть из хорошего…»

Беседа длилась полтора часа. Ежов расспрашивал Лили, записывал и попросил разрешения сохранить шпаргалку, которую она составила и которая содержала разного рода информацию: хронологические данные, издания и так далее. Потом он читал вслух резолюцию Сталина, написанную красным карандашом поперек ее письма:

Товарищ Ежов! Очень прошу Вас обратить внимание на письмо Брик. Маяковский был и остается лучшим, талантливейшим поэтом нашей советской эпохи. Безразличие к его памяти и его произведениям — преступление. Жалобы Брик, по моему, правильны. Свяжитесь с ней (с Брик) или вызовите ее в Москву. Привлекайте к делу Таль и Мехлиса и сделайте, пожалуйста, все, что упущено нами. Если моя помощь понадобится, я готов.

Привет!

И. Сталин

Слова Сталина произвели мгновенный эффект. Уже 5 декабря вторая и третья фразы резолюции были напечатаны в «Правде», но вместо «лучший, талантливейший» появилось «лучший, талантливый». Опечатка? Или продолжение того бюрократического сопротивления, о котором писала Лили и которое уже объявлено Сталиным «преступлением»? В любом случае правильная формулировка была опубликована в «Правде» 17 декабря, и в этот же день Триумфальную площадь в Москве переименовали в площадь Маяковского.

По словам Пастернака, этим Маяковского «стали вводить принудительно, как картофель при Екатерине». Это стало, прибавил он, «его второй смертью. В ней он неповинен». Под второй смертью Маяковского Пастернак имел в виду то, что положение первого поэта Советского Союза повлекло за собой обязательное очищение его биографии в соответствии с нормами социалистического реализма; он перестал быть живым поэтом, стал памятником, именем которого называли города, улицы и площади. Канонизация произошла в эпоху, когда большевики вовсю занимались созданием народных кумиров. В каждой области выбирался один образец, который должен был служить примером. Рабочий номер один — Стаханов, трактористка с тем же порядковым номером — Ангелина, хлопкороб — Мамлакат, клоун — Карандаш, диктор — Левитан, режиссер — Станиславский, летчик — Чкалов, пограничная собака — Ингус и так далее. Точно так же у советской литературы было два рабочих-ударника: поэт номер один Владимир Маяковский и прозаик номер один Максим Горький.

Канонизация привела к тому, что Маяковского стали печатать массовыми тиражами, но за исключением академических изданий выбор был весьма тенденциозным: главное внимание уделялось политически корректным произведениям, тогда как ранние, футуристические стихи практически не издавались. Его политический профиль тоже пригладили — «Баню», например, поставили опять только после смерти Сталина. По тем же причинам затушевывалась — а к концу 70-х годов стала совсем замалчиваться — его связь с Бриками: советский поэт не должен был иметь такую сложную семейную жизнь, в особенности с евреями; логичным результатом этой политики стало закрытие в 1972 году Музея Маяковского в Гендриковом переулке, созданного благодаря письму Лили Сталину. Для того чтобы полностью вытравить Лили из биографии Маяковского, были предприняты серьезные попытки найти ей замену в качестве главной любви его жизни. Выбор пал на Татьяну Яковлеву. Учитывая ее биографию, выбор не идеальный, но тот факт, что она была эмигранткой, компенсировался тем, что в ее жилах не имелось ни капли еврейской крови.