Стажёр

Что ещё сделать, не знаю. Ему бы в больницу, да нельзя. С такими ранами сразу в полицию донесут. И друга не спасём, и сами погибнем.

Орк тоже пригорюнился, глаза трёт кулаком, башкой мотает.

— Жалко его, — причитает, — такой гоб хороший был!

Тут осенило меня.

— Погоди плакать, — говорю. — Я знаю, что делать.

Схватил бумажку со столика — кажется, счёт за дрова, — и написал пару строк.

— На. Бегом по адресу! — назвал адрес, бумажку орку в кулак сунул и к двери подтолкнул. — Да живее — одна нога там, другая здесь!

А сам сбегал на кухню, пошарил на полочках, нашёл бутылку запечатанной водки, хорошей, магазинной, и графин с вишнёвой настойкой. Крепкая штука, сам проверял.

Притащил это всё в спальную, потом ещё сбегал, принёс таз, кувшин, блюдца всякие — всё, что мог.

Надо бы воды погреть, да я до сих пор не узнал, как здесь плиты разжигают. Не было нужды. Знать бы где упасть — соломки бы постелил...

Пока ждал, извёлся весь. Всё бегал от двери до кухни, да на гоблина поглядывал — дышит или нет?

Вечность прошла, пока в дверь постучали условным стуком. Открыл я, ввалился орк, за ним девушка вошла — та самая молоденькая гоблинша, что врачом хочет стать.

Ей, видно, орк наш по дороге что-то наговорил, она вошла осторожно так, у двери стала и озирается. Не то чтобы в ужасе, но с опаской.

Меня увидела, вздрогнула.

— Здравствуйте, — говорю, а сам волосы приглаживаю — от волнения. — Не бойтесь, мы вас не обидим. Беда у нас...

— Здравствуйте, Дмитрий Александрович, — отвечает. — Мне ваш слуга сказал, больной у вас? Тяжёлый.

— Да, тяжёлый, — говорю. — Проходите пожалуйста скорее, прошу!

Вошла она в комнату, на гоблина посмотрела и сразу за дело принялась. Рукава засучила, саквояж свой открыла, и давай распоряжаться. Мы с орком забегали, распоряжения её выполняем. Это дай, то принеси, воды погрей, чайник вскипяти... Узнала, что вода не погрета, так глянула, орк аж посинел от испуга.

— Кто повязку накладывал? — спрашивает.

— Я, — говорю.

— Ладно. Только много крови потерял ваш товарищ, трудно будет. Жизненно важные органы не задеты, это хорошо. Раньше надо было меня позвать, не тянуть так долго.

Я молчу — а что сказать? Не говорить же, что мы с места преступления сбежали. Но она, видно, и сама с понятием. Расспрашивать не стала, возится с нашим гобом, аж губу закусила — старается.

Сколько времени прошло — не знаю. Мы с орком даже уморились, я к стене привалился, рядом с абажуром, орк на пол уселся, рядом с собачкой. Та лаять не стала, легла рядом с ним, язык вывалила, на нас смотрит, пыхтит. Только глазки-бусины поблескивают.

Потом девушка поднялась, отошла в сторонку:

— Дмитрий Александрович!

Я к ней. Она говорит:

— Уже утро. Идти мне надо. Боюсь только друга вашего оставить в таком состоянии. Вы в больницу не хотите отправить его? Я знаю место, где с вас денег не возьмут. Если хотите, похлопочу за вас.

— Спасибо огромное, — отвечаю. — Вы просто чудо. Правду сказали — тому повезёт, кто женится на вас.

Она засмущалась, глазки опустила:

— Кто это вам сказал?

— Неважно, — говорю. — Это ведь правда.

Она отвернулась, тихо так сказала:

— Я замуж не хочу. Хочу врачом стать.

Хотел я ей сказать: в чём проблема? У тебя дружок богатый, он оплатит, разве нет? Но вовремя вспомнил — здесь не там. В чужой монастырь со своим уставом не лезут...

— Дело хорошее, — говорю.

— Да, хорошее! — она с горечью так. — Да вот не дают нам учиться, девушкам. Замуж идите, детей рожайте, что вам ещё надо?

Смотрю, разволновалась, видно накипело.

— Кто не разрешает?

— Да кто угодно! — бросила в сердцах. — Отец, брат, муж, опекун, мужчина!

Помялся я, но сказал всё-таки:

— Так у вас друг есть, я сам видел. Пожилой, при деньгах. Если такая девушка красивая как вы, попросит, неужто откажет?

Тут она покраснела вся до ушей. До самых кончиков остреньких ушек — симпатичных, кстати.

— Почему сразу — друг?

— А кто?

— Неважно, — отвечает. А сама отвернулась, шапочку поправила — стесняется. — Хотите, я ещё останусь, посижу?

— Да, останьтесь! — не стал я дальше про дружка её говорить, чтобы не смущать девушку. — А то боязно за него.

Она повернулась к кровати, где наш гоблин лежал, еле живой. Помолчала, сама губу кусает. Сказала тихонько:

— Если бы можно было... я бы помогла, хоть немного. Но нельзя же...

— Что нельзя?

— Колдовать нельзя. У нас в семье заклинание хранится, от матери к дочери передают. Но с тех пор, как запретили, мы его только для своих творим. Больше ни для кого.

Глянул я на нашего гоблина. Рисковый мужик наш гоб, если подумать. Колдует направо и налево. А ведь таких, кто старинное Соглашение, ещё при Петре Алексеевиче заключённое, нарушает, казнят жестоко. Меня уже просветили, как это происходит. Даже вспоминать не хочется, такая жесть.

— Понимаю, — говорю. — Что ж, надежда умирает последней.

— Даже если бы я захотела, — девушка вздохнула, — вряд ли выйдет. У него рана не простая. Клинок, которым его ударили, зачарован был. На нём заклятие. Не знаю точно, какое, но тому, кого им ранили, не жить. Я вам сразу не сказала, не уверена была. Но теперь вижу — не выживет ваш слуга.