Стазис

– Я просто почитать решил, ты же говорил, можно почитать, я думаю, чего бы не почитать, не читал давно, – сказал Горбач. – А ты чего не спишь?

– Ты мне. Не веришь, – ответил Синклер. – Проверяешь. На руки смотришь. Сбоку держишься. Пистолет трогаешь. Глупый, видно же. В мешок полез. Смешно с тебя.

– А с тебя не смешно? – обиделся Горбач. – Ты кто такой вообще? Ты же эмиссар. Может, ты нас специально с собой тащишь, может, ты припадок свой разыграл? А если не разыграл, так еще хуже! Чего я тебе верить должен, припадочный?

– Не веришь. И правильно делаешь, – ответил Синклер. – Только понимай. Хотел бы тебя. Завершить. Ты бы уже. Не дышал. Ты же цыпленок. Щенок. Сестре спасибо скажи.

От обиды и пережитого страха Горбач даже раскраснелся. Он чувствовал себя разведчиком, который говорит вражескому особисту последние слова перед расстрелом, когда уже нечего терять. Горбач уже открыл рот, чтобы обвинить Синклера еще в каком-то грехе, но тот внезапно сел и закрыл лицо руками. Горбач смутился.

– Мне страшно, – сказал Синклер. – Я не понимаю. Что делать. Куда идти. Всегда знал. Теперь нет. Очень плохое что-то. Впереди. Я снов не вижу. Только туман снится. Очень плохо.

– Идти подальше от тварей этих, чего тут понимать-то, – смущенно сказал Горбач. – Это даже я понимаю, хоть и цыпленок.

– Извини. Не хотел обидеть.

– Мне показалось, что хотел, – сказал Горбач.

– На самом деле. Я тебе благодарен. Хоть ты мне. Не веришь. Вы с сестрой меня. Спасли, правда. Было хуже смерти, – сказал Синклер.

– Она не моя сестра, мы познакомились совсем недавно. Я ее от собак бродячих спас. А она меня потом от эмиссара, когда Красноармейск уже горел весь.

– Так вот почему, – сказал Синклер.

– Что почему? – спросил Горбач.

Синклер не ответил. Помолчал и красноречивым кивком показал на все еще раскрытый и разворошенный мешок – прибери, мол, стыд-то поимей уже. Горбач поспешно, насколько позволяла одна рука, запихал пожитки на место. Потом вспомнил про шарик, еще раз смутился. Ему было неудобно перед Синклером. Горбач с удивлением обнаружил, что ему даже жалко этого странного, жуткого, загадочного человека, который завис где-то между чем-то и ничем. «Но если достать шарик из кармана, он подумает, что я хотел его украсть. А если не достать, то потом заметит и решит, что хотел украсть. Лучше достать».

– Вот еще штука, я ее просто рассматривал, а потом ты проснулся, и я случайно как-то в карман спрятал, – сказал Горбач и показал Синклеру тусклый стеклянный шарик.

Лицо Синклера в секунду вновь стало каменным. Горбач почувствовал, как пересохло во рту и стали дрожать руки. Синклер молниеносно выхватил у него шарик и спрятал за пазуху.

– Откуда у тебя. Отвечай. Быстро, – сказал Синклер.

– Так в мешке твоем достал!

– Там. Не было. Зачем тебе? Откуда?

– Да как не было, если было! За подкладкой!

– Не было. Не было там, – сказал Синклер и замотал головой, словно хотел отогнать плохой сон. – Не было. Не могло.

– Да правду говорю! Мне зачем врать-то, я даже не знаю, что это! Думал, игрушка детская!

Синклер поднял палец – тише. Горбач даже успел привыкнуть к этому жесту. В притворе снова скреблись, причем очень активно. Словно в шесть или даже десять рук. Эмиссары начали петь, удивительно складно, тихо, но проникновенно. Там несколько голосов, но они звучали как один. Это даже красиво. На самом деле очень красиво. Горбач почувствовал, что хочет открыть дверь, чтобы она не мешала слушать песню.

– Песнь к Радости, – сказал Синклер. – Не спи. Не спи, Саша.

Он сильно толкнул Горбача в здоровое плечо – до синяка. Потом дал звонкую пощечину наотмашь. Почему-то это не обидело, а рассмешило Горбача. Он прямо закис со смеху. У Горбача было прекрасное настроение, и хотелось поделиться им со всеми. Но сперва дослушать песню.

Синклер схватил веревку и ударил в колокол. Эмиссары перестали петь и скрестись. Судя по шороху, несколько побежали от церкви. Остатки Песни к Радости еще плыли по церкви, но морок уже рассеялся. Горбач ощутил боль в плече и жжение на щеке.

– Что это было? – спросил он слабо.

– Друзей позвали. Почуяли.

– Что почуяли?

– Зерно.

Он аккуратно показал Горбачу шарик-игрушку и тут же спрятал обратно.

Но Горбач успел заметить, что тот изменился. Прежде тусклый, шарик горел слабым розовым цветом, словно гнилушка.

13 Синклер

«Я не хотел оказаться здесь, я не должен быть здесь. Я должен забрать зерно и скорее уйти. Я плохо веду себя, я всегда себя плохо веду. Но я исправлюсь и попрошу прощения. Я буду стоять на коленях в углу комнаты лицом к стене, потому что очень виноват. Я колени сотру насквозь, я очищу себя страданием и буду прощен. Эти люди мне чужие, очень чужие. Я больше никогда не буду с ними водиться. Никто больше не рассердится, и я никогда не буду стоять в углу. Очень чужие. Очень в углу. В углу рассердится очень! В УГЛУ ЛИЦОМ В СТЕНЕ МОЛИТЬСЯ. НАКАЖЕТ! Очень чужие. Прости. Прости. Прости. Я. Больше. Никогда. Не. НЕНЕНЕ».

«Замолчи».

Когда Горбач показал зерно, Синклера замутило.