Стазис

– Забудь. Дрянь городишко, – сказал Синклер.

– Легко тебе говорить.

– Легко, – согласился Синклер.

– Так что там эти звуковые акустики? Что они сделали? – спросил Горбач.

– Звуковые акустики, – повторил Синклер и улыбнулся.

– Чего?

– Глупость какая. Звуковые акустики. Оксюморон.

– А они не звуковые? Ты же сказал, звуковые техники, – удивился Горбач.

– Ладно. В общем. Звуковые акустики. Неделю сидели. Измеряли звук. Умным прибором.

– И?

– Ничего не измерили. Нет там звука. Звук – это колебания. Воздух колеблется. Бьет в уши. Там молоточки. Бьют мелко. В итоге слышишь звук. А тут. Ничего не било, – сказал Синклер.

– Может, у них прибор сломался? Или молоточки в ушах эти?

– Были и другие. Много раз мерили. Даже записывали. На диктофон, на микрофон. Ничего не писалось. Тишина. Поэтому нельзя. Послушать в записи. Песни эмиссаров. Напеть только.

– Стой, а как же глухие? – спросил Горбач. – Они слышат или нет? У них же молоточки в ушах сломаны, правильно? А беруши зачем дают на посты, паклю для бойцов?

– Глухие тоже. Слышат песни. Медицинский факт. Беруши для успокоения. Психологический прием. В реальности. Не помогают.

Горбач так удивился, что захлопал глазами, открыл рот и чихнул. В здании старой церкви было пыльно. Где-то невдалеке прокричала ночная птица. Лунный свет, который падал на разодранные иконы и остатки церковного убранства, стал менее ярким. Синклер понял, что до рассвета осталось недолго.

– Ладно, все. Спать ложись. Спать мало совсем. Я дежурю. Завтра идти. Далеко.

– Куда? – спросил Горбач.

– Завтра расскажу.

Горбач лег рядом с Лизой. Она не проснулась от песни эмиссаров, от разговора, от колокола. Даже позы не изменила, не перевернулась во сне. «Удивительно крепкие нервы у ребенка, – подумал Синклер. – Может, они все сейчас такие вырастают?»

Потом посмотрел на Горбача. В полусне его лицо стало совсем детским и жалобным. Синклер вспомнил, что этот цыпленок ненамного, в общем, старше девочки, которую взялся защищать. Наверное, все-таки не все дети сейчас вырастают такими.

Горбач даже во сне терзался сомнениями. Он то машинально стягивал часть куртки с Лизы на себя, то пытался накрыть ее снова. Несколько раз просыпался, смотрел ошалело, снова задремывал. «Не идет ему сон», – подумал Синклер.

– Из миража. Из ничего. Из сумасбродства. Моего. Вдруг возникает. Чей-то лик, – тихо сказал Синклер, как колыбельную.

Лицо Горбача окончательно разгладилось. Он решил вопрос с курткой, свернулся калачиком и заснул, приобняв Лизу одной рукой. Вскоре они стали сопеть в унисон.

– Нелепо, смешно. Безрассудно, безумно. Волшебно. Ни толку, ни проку. Не в лад, невпопад. Совершенно, – сказал Синклер, наблюдая, как обоих сковывает глубокий, здоровый сон.

«Ты жалкий. Ты симулякр. Ты себя рушишь сам. Мне с тебя смешно».

«Да плевать мне, что ты говоришь».

– В один костер. В один пожар, – сказал Синклер.

«Возможно, эмиссары подпели бы мне, если бы знали слова», – подумал он.

Где-то около часа Синклер сидел с канатом в руке и задумчиво смотрел на спящих Горбача и Лизу. За церковными окнами неохотно поднималось солнце. Первый косой луч упал на лицо Лизе, она заворочалась, что-то проворчала во сне.

Синклер долго ждал, пока Другой подаст голос. Начнет издеваться над его сентиментальной позой, над хорошим настроением. Попытается заставить сделать что-то непоправимое. Но Другой молчал, и это было удивительно хорошо. Наколоть бы сейчас дров по прохладе, сходить искупаться. Напечь оладий, позавтракать вместе с этими странными детьми. Вот было бы хорошо. Он подошел к двери и прислушался. Песен эмиссаров не было слышно, зато пела какая-то дурная птица. Значит, пока что все более или менее хорошо. Можно выйти на улицу и осмотреться. Вид от церкви открывался безрадостный. Разбитая дорога, по которой еще вчера шли обозы, несколько почти целых домов. Серое подмосковное небо, удивительно чистое и ровное, как шелковая простыня. Слабая розовая полоса над деревьями. Каждый раз на рассвете Синклер подолгу и внимательно смотрел на эту розовую полосу, чтобы понять, нравится она ему или нет.

Вроде бы нравилась. А эмиссары ненавидят рассвет. Их раздражает, когда каждый день что-то меняется. Может, им нравился бы рассвет, если бы не менялся днем, сумерками и ночью. Может, они хотят вечный рассвет. Они поют на розовую полосу, волнуются, танцуют, прогоняют. Синклер не раз видел такое в Москве. Прогнать рассвет у эмиссаров не получается.

Пока не получается. По крайней мере, здесь не получается.

Когда насмотрелся на рассвет и уже собрался идти обратно, заметил в утренней дымке на холме два силуэта. Один повыше, другой пониже. Силуэт повыше как будто помахал рукой. Силуэт пониже стоял неподвижно, в его руках была какая-то штука, похожая на большую вытянутую грушу. Синклер аккуратно помахал в ответ и попытался рассмотреть людей на холме, но в этот момент выглянуло солнце и ослепило его.