Стеарин. Продолжение. Разные тексты

Прошуршала – и нет. Шмыгнула – и пропала. При свете дня – только тенью бегущей, ночью царица и госпожа, знающая, где и что, без испуга гуляющая вдоль стен, – но и ты, лакомка, попалась: на запах сыра влекущий пошла, сверху ножом гильотины скоба рухнула стальная, сломала шейные позвонки, и ты осталась лежать серой шкуркой с застывшими бусинами глаз. Не спасли тебя проворство и храбрость, осиротели твои сыновья и дочки; что теперь твои со временем шашни? Жизнь просочилась песком и влагой. Тело твое удобрило землю. Смерть – и амба.

Муха.

Жужжалица-жизнелюбка, летуха и щекоталка, ни секунды в покое, витала, как хотела, зимой засыпала, летом веселилась, тянулась к теплу, к сладкому липла, и увязла лапками всеми, и навеки в сон погрузилась, в омут забвенья, с шустрыми товарками в надзвездном раю ест вишневое варенье.

Оса.

Одетая в балахон полосатый присела на стекло, перепутала, где свет, где тьма, билась в прозрачное. Захотелось мясца, полетела, столкнулась с огромным, безрассудно, отважная, ринулась в бой, маленькая валькирия, желтая амазонка, так погибают бойцы аллаха – с криком на губах, с блестящими глазами, – и ждут их гурии, с нектаром кубки и потомков вечная благодарность.

Комар.

Дуэлянт с повадками вампира! Ты всю ночь не давал уснуть и над ухом моим бесконечную песню тянул! Ускользал ты от рук моих, ускользал и опять за свое! Лишь под утро, когда задремал я, и напился ты крови моей, я очнулся от зуда и боли в ладони, свет зажег и увидел тебя на стене почерневшим и влагою темной налитым – я прихлопнул тебя, и осталось пятно лишь одно, и нет у меня ни слова, ни звука, и добрые чувства мои уснули вместе со мной.

Таракан.

Самый! Говорят, что самый живучий. Капля воды, молекула хлеба – и довольно ему. Даже ест проводов разноцветную изоляцию, мерзавец. Многоног, бегает и молчит. Шевелит колючими усами в память о старом поэте. Что еще надо ему? Счастлив тем, что вокруг. Но и его нашла рука судьбы – только хрустнул под тряпкою грязной. И не такой оказался грозный.

Все они ушли туда, где тишина, покой и молчание; всех их унес рок величавый. Но я знаю, что мы еще встретимся с ними на берегах многоводной реки, в заливных лугах и тенистых рощах. Дело в сроках. Придет и наш.

Трое

По улице узкой, в бок накренившейся, среди ручьев, луж и трещин, перепрыгивая и матерясь, трое шлендрали после дождя, встрепанные, как воробьи: Витя из Витебска, Петя из Петербурга, Мося из Москвы. Круглолицые манекены пялились за стеклами витрин, корявые ветви деревьев вздрагивали и роняли капли, возбужденные праздничные негры прыгали у забора и громко кричали. Петя заглянул за угол и присвистнул, шмыгнул и затаился; Витя и Мося за ним поспешили, шушукаясь и шебарша. Через несколько протяжных минут заурчало, зачихало, зашкрябало: выехала черная, вытянувшаяся вдоль, непонятно чужая и задергалась, набирая скорость метр за метром, втягивая в себя влажный густой воздух. В окне виднелась Витина харя; Петя в окружность руля вцепился намертво; Мося маялся на мягком. Понеслись вперед вытянутой струной, взвизгивая на поворотах, вздымая брызги веером, и долго смотрела им вслед старушка седая с авоськой в руках, вытирая платочком лицо и беззвучно в грохоте шамкая губами. А они, вышвырнувшись на проспект, наращивали мощные обороты. Петя подпевал, Витя взвизгивал, Мося молчал. Шуровали весело, разгонялись и проскакивали, метались из стороны в сторону зигзагами молний. Было поздно, когда заметили сзади мигавшие огни и услышали вой, вибрировавший дико. Свернули, сверкнули, запетляли заячьей повадкой, вычерчивая неровные стежки, словно пьяный портной, но напрасно – шерочка к машерочке, судьба к судьбе, пуля в мишень, а они к столбу с фонарной загогулиной наверху: чебурахнулись, чертыхнулись, треснули и затихли: Витя с виноватым видом, Петя с перебитым пальцем, Мося с мордой всмятку. Так их и взяли в двойной капкан, и погрузили, и увезли.

Групповой портрет в интерьере