Стеклянная клетка

И в последнем романе, «Собственный дом с мансардой» (1981), Кертес варьирует, «эпически» расширяет излюбленную им острозлободневную тему брака — этого своеобразного житейского испытания, пробного камня личности, до полной уже гротесковости изощряя свою повествовательную манеру. Опять, в развитие образа Хайдика, перед нами — упорствующий в своей терпимости прямодушный простак, даже скороспелый реформатор расшатываемых изменой, подрываемых «сексуальной свободой» любовных и семейных взаимоотношений. Правда, герой романа, Карой Буриан, в противоположность фаталистической заторможенности Хайдика одержим идеей действия. Однако сам же — в согласии со старинным приемом — самоотверженно и последовательно доводит ее до абсурда. Буриан — ярый враг всякого принуждения, социальных и расовых предрассудков, поборник свободы чувства и равенства в браке. Но немножко и прожектер, легко уносящийся в облака собственного широковещательного прекраснодушия. Уже его характер побуждает настроиться по отношению к нему скептически-выжидательно — и не напрасно.

Потомственный рабочий, уважаемый работник на заводе, Буриан почитает себя человеком идейным и в пику отсталому тестю, твердолобому приверженцу пресловутых «четырех K» (Kirche — Küche — Kinder — Kleider: церковь — кухня — дети — платье. — нем.), в клетке которых томилась женщина, строит свою сверхсовременную и сверхпередовую модель идеального семейного содружества, где все, включая третьих лиц — любовников и любовниц, — мирно уживаются рядом, не нарушая этим обязательств ни юридических, ни моральных. Но эта умозрительная модель, отражающая страшную путаницу у него в голове вульгарно-материалистических и каких-то полуруссоистских, полурелигиозных взглядов, осуществляемая вдобавок с маниакально-буквалистской непреклонностью, терпит полное и смехотворное крушение на практике, в его же собственном доме, где в результате воцаряются форменный бедлам, разброд, развал, Содом и Гоморра. И автор, «хронист», — под личиной напускного тщания и объективности — со своей стороны делает все, чтобы с наивозможной точностью и наглядностью показать заведомую неисполнимость этого бредового предприятия. Благополучный конец (возврат к первоначальному состоянию) откровенно приклеен к этой гротескной антиутопии.

Хайдиковская трагедия безволия «преодолевается» здесь, таким образом, мнимо, чисто фиктивно. Вместо окарикатуренного Гамлета перед нами еще более нелепый, ходульно-незадачливый Дон Кихот. Но сама, пусть косвенная, комически остраненная сопричастность героев Кертеса этим великим образам мировой литературы говорит и о большем — о многом. За скепсисом, саркастической пародийностью таится в его произведениях призыв к доброте. Писательское лицо Кертеса насмешливо, меланхолично и пытливо одновременно. Пародией, вызывающим парадоксом посрамляя и отметая индивидуализм, фатализм, а равно чувствительное и начетническое краснобайство, подмечает и участливо поощряет он простые, но столь нужные нравственно целительные душевные движения, все то, что, по его собственным убежденным словам, «делает человека человеком».

Заинтересованная, ироническая и доверительная, «завербовывающая» обращенность к читателю, собеседнику и как бы сотоварищу, «соавтору», стоящему над повествовательной, сценической эмпирией, роднит его творчество, с одной стороны, с гротесково окрашенной сатирой Иштвана Эркеня. А с другой — с более спокойной, усмешливо-объективированной прозой Ференца Каринти, Лайоша Мештерхази. Вместе с ними — и другими своими старшими и младшими современниками — воюет Акош Кертес с антигуманизмом и псевдогуманизмом, за истинно свободного, коллективистски мыслящего и чувствующего человека.

О. Россиянов

СТЕКЛЯННАЯ КЛЕТКА

Была душная ночь. Жаркий воздух прочно угнездился меж домов, звезды едва просвечивали сквозь вздымавшуюся над городом смесь испарений, дыма и пыли. У заправщика бензоколонки на спине растеклось по халату темное пятно пота, капли на лбу тускло поблескивали. Равнодушно придерживая наконечник шланга, вставленный в заправочное отверстие, он ждал изредка долетавших сюда из парка более прохладных дуновений ветерка. Бетон, словно печка, отдавал дневное тепло, тяжелый, неподвижный воздух удерживал бензиновый смрад под навесом станции. Шел двенадцатый час, даже по главной дороге движение почти прекратилось, одни только влюбленные парочки маячили в парке среди кустов.

«Опель» заправился, расплатился, заправщик вытащил наконечник и сунул деньги в карман. Шланг со смесью повесил на крюк, подождал, пока подрулит следующий — «трабант». Счетчик показывал девяносто шесть форинтов, когда владелец «трабанта» сказал, что хватит. Дал сотню. На место «трабанта» тут же встал охряного цвета «ситроен», водитель вышел, захлопнул дверцу.

— Good evening! Thirty super, please![1]

— Привет! — буркнул заправщик. Платком отер лоб. — Сколько?

— Thirty! Thirty, please![2]

Заправщик не понимал по-английски.