Стеклянная женщина

Стекло и дерево. Первый материал тверд, но хрупок, а второй более податлив, но прочен. Казалось бы, их нельзя соединить. И все же вот она, эта вещица: стекло защищает дерево от сырости и гнили. Если стеклянная фигурка разобьется, деревянный младенец сгниет, но пока женщина невредима, ребенку в ее утробе ничего не угрожает.

Роуса достает деньги из кармана. Изумленно взглянув на огромную серебряную монету, торговец кивает и берет ее. Судя по его широкой улыбке, сделку он счел выгодной.

– Ты говоришь, что приехал с севера, – будто невзначай говорит она. – А в Стиккисхоульмюре не был?

Он качает головой, и сердце ее падает.

– Туда я и не заглядываю. Люди там суеверные, обычаи странные. Они держатся особняком и чужаков недолюбливают.

Она вздыхает и уже собирается уходить, стиснув в кулаке стеклянную женщину, но тут торговец говорит ей вслед:

– Впрочем, я кое-что слыхал от одного знакомого. Пустые сплетни, как по мне.

Она оборачивается.

– И что же?

– На берегу нашли какого-то мужчину. Имени его не вспомню, но человек большой в тамошних краях. Ходят слухи, что он взял себе в помощники аульва. Он вроде бы убил двух жен и ударился в бега.

По спине Роусы пробегает холодок: она представляет, как Йоун сидит взаперти в ожидании суда или как Эйидль приказывает Олаву жестоко расправиться с ним.

– Куда его отвели? Где он теперь?

Торговец смотрит на нее прищурившись.

– Так он же мертв. Я вроде так и сказал. Похоже, что утонул. Тело обнаружили на берегу, но лодки так и не нашли. Кто-нибудь украл, наверное. Он был укрыт одеялом, сам целехонек. Странная история, ей-ей. Господи Иисусе, да что с тобой? Обопрись на меня.

Он хватает ее за руку. Она пытается отдышаться, сжимая стеклянную фигурку так крепко, что та должна вот-вот разлететься вдребезги.

– Я не хотел тебя пугать. Иной раз забываешь, что женщины такие чувствительные.

Роуса качает головой.

– Я не боюсь. Мне… мне пора.

Она разворачивается и бросается бежать, прерывисто дыша, и останавливается только на берегу Хвитау. Воды ее ревут, и холодные брызги окропляют щеки Роусы, попадают ей в легкие, проникают в самые кости, пока она не начинает замерзать изнутри.

Роуса сгибается пополам и воет, обхватив руками живот, чтобы хоть как-то согреть ребенка в своем чреве – ребенка, потерявшего отца. Вся она словно окаменела, оледенела, совсем как стеклянная женщина, зажатая в непослушных пальцах. Она еще сильнее стискивает этот вышедший из земных недр древний каменный осколок, который столетия раздробили в песок, а огонь превратил в вещицу невероятной красоты, совсем не похожую на прежнюю россыпь песчинок.

Когда Паудль находит ее на берегу, уже стемнело. От холода она дрожит всем телом.

Вода с ревом катится мимо, суля буйный разгул стихии, а затем – ледяную тишь.

Роуса отводит глаза от реки. Ее муж мертв. Впервые в жизни она принадлежит сама себе. Как широко она, оказывается, может раскинуть руки, как по-новому чувствует их тяжесть. Прерывисто вздохнув, она обхватывает себя руками.

Паудль утирает ее слезы.

– Ты замерзнешь, – слабо улыбаясь, говорит он. – Смотри не изойди слезами до смерти, Роуса. – И он кладет теплую ладонь ей на щеку, склоняется ближе и целует ее в кончик носа.

От этого прикосновения что-то в ее груди обрушивается.

Наконец она поднимает на него глаза. Когда их взгляды встречаются, у нее кружится голова, екает в груди и пересыхает во рту, и она не в силах произнести ни слова. Она обвивает руками его шею, ладони его ложатся ей на талию, и она подается навстречу ему всем телом – кровью, костями, сердцем, дыханием. Она становится податливой, как вода.

Паудль ведет ее по тропинке в укромную пещерку у реки, куда не заглядывает никто из сельчан. Он расстилает на земле плащ, они ложатся рядом, и он прижимает ее голову к своей груди. Ей кажется, что она плачет, а может, это не ее слезы, а его, или вовсе брызги речной воды, стынущие на коже. А потом все превращается в потное, жаркое марево, и остается только тяжесть его тела, и его силуэт, и его округлившийся, глотающий воздух рот, когда он двигается внутри нее.

Он останавливается и прижимается лбом к ее лбу; глаза его, заглядывающие в ее глаза, улыбаются. Ее пронзает ощущение, что ее видят по-настоящему, что ее понимают без слов. Задыхаясь, она целует, целует и целует его, а в последнее мгновение ловит раскрытыми губами его вскрик, отзывающийся эхом в них обоих.

Когда все заканчивается, Паудль, все еще вздрагивая, кладет ладонь на ее чуть выпуклый живот, а она прижимается щекой к его груди. Каждый дюйм его тела так же знаком ей и так же притягивает ее, как сама земля, на которой они лежат.

Он снова целует ее, гладит по волосам, а потом перекатывается на голые камни и укутывает ее плащом.

– Не хочу, чтобы ты замерзла.

– Мне не холодно, – шепчет она.

– Ты дрожишь, – возражает он и притягивает ее к себе.

Ей потребовалось столько времени, чтобы наконец понять, что они с ним – две переплетенные нити одного и того же отреза ткани, и без него ей не за что будет держаться.