Стеклянная женщина

Поначалу ее блуждания в одиночестве меня не беспокоили. Я бы легко позволил ей бродить по селению хоть весь день, лишь бы это помогало, однако со временем у нее появились причуды. Она принялась ходить с палкой и что-то бормотать себе под нос. Люди изумленно смотрели на нее и потом рассказывали мне, что моя жена вызывает духов.

Я пришел в бешенство. Пронюхай Эйидль, что в моем доме блюдут древние обычаи, он бы меня со свету сжил. Я так и видел его взгляд, пылающий, как костер, на который он меня отправит. Я знал, что он распускал по всему селению слухи, будто это Анна прокляла Биргит, накликала на нее хворь и погубила ее.

Когда я спросил у Анны, что она шепчет, она отвечала:

– Да просто песенку, которую услыхала от Катрин.

Катрин клялась и божилась, что не учила Анну никаким заклинаниям. Эта женщина лживей, чем многоликая луна.

Я взял Анну за руку.

– Не выходи из дома, elskan. Это опасно для тебя… для нас обоих.

Но Анна продолжала бродить по холмам, выкладывала на курганах узоры из выброшенных на берег веток и оставляла рядом с ними пучки трав.

Как-то раз Эйидль привел ее домой, торжествующе улыбаясь.

– Руны! – злорадствовал он. – Жена bóndi читает заклинания и чертит повсюду руны. На альтинге я задам вопрос, с чего бы нам подчиняться человеку, который не может уследить за собственной женой.

– Смакуешь чужие несчастья, Эйидль? Анна нездорова и нуждается в отдыхе. Но она добрая христианка и не станет баловаться ворожбой.

– Я видел руны, Йоун.

– А я – нет, – отрезал я. – Тебе померещилось. – Я силился улыбнуться, и у меня заныли скулы. – Почему это именно тебе везде видятся руны? Может, нам стоит об этом спросить на альтинге?

Эйидль сверкнул глазами, но ничего не ответил – по крайней мере, в тот день; однако на другое утро Олав принес мне письмо, в котором Эйидль угрожал рассказать о выходках Анны на альтинге и обвинить ее в смерти Биргит.

Я снова попытался втолковать Анне, какую опасность она навлекает на нашу семью.

– Эйидлю только повод дай, elskan, и он немедля отправит тебя на костер. Пойми же, он будет особенно жесток с тобой, потому что хочет досадить мне. – Я взял ее тоненькие пальчики, настолько хрупкие, что их легко можно было переломить. – Не выходи из дома. Тебе ничего не грозит, покуда ты здесь.

Она вырвала руку, как будто мое ласковое пожатие обожгло ее.

– До меня тебе дела нет, – прошипела она. – Ты боишься, как бы люди не запятнали твое доброе имя.

– Одумайся, Анна. Не говори того, о чем потом пожалеешь.

– Кабы твои драгоценные сельчане только знали, какой ты жалкий червяк…

Я представил себе, как она с глухим стуком рухнет на пол, как будет горяча ее кровь цвета вина, – и в ужасе отшатнулся.

– Ударь меня, – ехидно процедила она. – Может, тогда наконец почувствуешь себя мужчиной.

Я отвернулся и принялся колотить ладонью по стене, покуда весь дом не затрясся от грохота. Я даже не почувствовал, что разбил руку в кровь.

Перевязывая мою рану, Пьетюр тихо произнес:

– Она опасна, Йоун. Она погубит себя и нас за собой утянет. И станет хохотать, когда нас потащат на костер.

Следующей же ночью Пьетюр нашел Анну на склоне Хельгафедля: она бормотала вслух свои три желания на могиле Гудрун, дочери Освивра. Он привел ее обратно и мрачно сказал: «Она хочет поговорить с Эйидлем. Наедине».

Пьетюр помог мне приладить на дверь замок из переплавленной болотной руды. Мы отнесли на чердак тюфяк и ночной горшок, и Анна, потерянная, как малое дитя, позволила нам уложить себя на свою новую постель и укутать одеялами.

Я мучительно раздумывал над тем, оставлять наверху колыбельку или нет. Анна, конечно, видит в ней жестокую насмешку. Однако, убрав ее, я нанесу своей жене последний удар: это подтвердит, что она никогда не понесет от меня ребенка.

Несмотря на протесты Катрин, я запретил ей приходить, «чтобы не заразиться», и велел объявить сельчанам, что Анна больна. «Ей стыдно показываться людям, – сказал я. – Она на себя не похожа».

Это была правда: как только Анна очнулась от полузабытья и поняла, что ее заперли, она принялась раздирать лицо ногтями и рычать, подобно дикому зверю. Она билась в дверь и вопила, чтобы ее выпустили. Всякий раз, как я уже готов был сдаться и отпереть замок, Пьетюр тут же напоминал, почему этого делать нельзя.

– Эйидль придет погреть руки у костра, на котором она будет гореть. И мы вместе с ней.

Когда Анна утихла, я подумал, что она успокоится и станет послушней. Я надеялся, что мы сможем выпустить ее.

Но когда я отворил дверь, она сидела в дальнем углу и чертила что-то на полу острым камнем. Я окликнул ее, но она продолжала чертить; чтобы привлечь ее внимание, пришлось схватить ее за руку. Но и тогда она взглянула только на пальцы, обхватившие ее запястье, как будто не узнавая ни мою, ни свою собственную руку.

– Как поживаешь, муж мой? – Она улыбалась такой же застывшей улыбкой, какую я однажды видел на лице повешенного.

Я посмотрел на знаки, которые она вырезала на полу, и ощутил желчную горечь во рту.