Стеклянные пчелы

Среди этой смуты мне довелось пережить и еще кое-что страшное. Должно быть, это случилось в то самое время, когда мы опрокинули памятник. Его поставили в честь одного из новых трибунов, который вскоре стал непопулярным. Еще одно слово, позаимствованное из эпохи Римской империи. Мы много выпили. Была полночь. Памятник был ярко освещен фонарями соседней стройки. Мы позаимствовали у рабочих кувалды и уж так постарались, так поработали, что на месте памятника остался только постамент с двумя торчащими вверх уродливыми бетонными сапогами. Я не помню даже места и имени того, над чьим памятником мы так жестоко пошутили. Кому интересно, как Дзаппарони, пусть пороется в моих бумажках.

Мы завели традицию встречаться компанией старых боевых товарищей в съемной комнате в верхнем этаже одного доходного дома, которых тогда понастроили на скорую руку. В комнате было широкое окно, выходило во внутренний двор-колодец, который с высоты казался не больше листа бумаги. Был у меня товарищ по имени Лоренц, худенький, немного нервный юноша, тоже служил в легкой кавалерии. Мы все его любили, что-то в нем было от прежней свободы, от прежней нашей легкости. Почти каждый был тогда одержим какой-нибудь идеей, таково было свойство первых лет после той войны. Лоренц считал, что машины – источник всех зол. Он мечтал взорвать все фабрики, заново поделить землю и превратить страну в земледельческую империю, где все будут гармоничны, благополучны, здоровы и счастливы. Чтобы обосновать эту идею, он обзавелся небольшой библиотекой – два-три ряда зачитанных книг, прежде всего Толстого, которого он боготворил, и ранних анархистов вроде Сен-Симона.

Бедный мальчик был не в курсе, что теперь существует лишь одна земельная реформа: экспроприация. А у самого-то отец-фермер не пережил, когда у него отобрали имущество. Особенно чудно было то обстоятельство, что Лоренц проповедовал свою идею в кругу тех, у кого хватало собственных бредовых мыслей, но в техническом отношении мы были на высоте.

У Лоренца никогда не было недостатка в смелых лозунгах вроде: «Назад в каменный век!» или «Долина Неандерталь[8] – ты мое отечество!» Мы проморгали, не разглядели, как овладевает нашим другом священный, но беспомощный гнев, ибо жизнь в этих городах, как будто выжженных каленым железом, была безжалостна. Лоренцу не место было в нашей грубой компании, ему бы в семейное гнездышко, под крылышко любящей жены. Монтерон его особенно любил.

В тот страшный вечер, вернее, уже под утро, опять много выпили, разгорячились. Пустые бутылки стояли на столе и вдоль стен, переполненные окурками пепельницы дымили в открытое окно, из которого виднелось нездоровое небо. Очень далеко было от деревенского благоденствия.

Я почти уснул, только шумная компания друзей еще заставляла меня бодрствовать. Вдруг я страшно испугался: в комнате творилось что-то неладное. Так начинает стрекотать приемник, когда поступают первые сигналы бедствия с тонущего корабля, и музыка прерывается сигналами «SOS».

Товарищи умолкли и глядели на Лоренца, а тот пребывал в крайнем возбуждении. Его пытались успокоить, усадить на место, приняв за шутку то, что вообще-то уже требовало помощи опытного врача. Слишком поздно мы обнаружили, что дело дрянь.

Лоренц, который, между прочим, был не пьян и вообще не употреблял спиртного, впал в своего рода транс. За идею свою он больше не сражался. Он все больше жаловался, что не стало добрых людей. Иначе было бы так легко творить добро. Наши отцы должны были нас этому научить. А между тем принести себя в жертву своей эпохе – проще простого. Тогда сомкнется эта трещина, раздробившая мир.

Мы смотрели на него и не понимали, что происходит: не то бессмысленный бред, не то заклинание темных сил.

Он немного успокоился, как будто приготовился к решающей перемене. Улыбнулся и повторил:

– Это же так легко. Я вам покажу. – Потом крикнул: – Да здравствует!

И выбросился из окна.

Не стану повторять, чему он посвятил свой поступок.

Нам казалось, мы спим, в то же время нас как будто ударило током. Мы сидели, как собрание привидений, со взъерошенными волосами в пустой комнате.

Лоренц, самый молодой из нас, был отменный гимнаст. Я часто наблюдал, как он взмывал на брусьях или перемахивал через лошадь. Точно так же он теперь вылетел из мансарды, придержался рукой за подоконник и перемахнул через раму наружу, так что на секунду еще повернулся лицом к окну.

Пять секунд царила тишина, может, семь, не знаю. Хотелось вогнать клин в безжалостное текучее время, чтобы оно утратило свою неумолимую логику, свою необратимость. Потом из глубины двора послышался страшный, тупой и одновременно жесткий удар. Без сомнения, смертельный.